Площадка посадки тоже пережила огненное шествие, и осталась только воспоминанием о самой себе. Хороший командир здесь собаку не высадит, не то что бросит сюда свою машину. Так что расчет доложил о невозможности выполнения задачи, послушал немного тишину в эфире, во время которой диспетчер передавал ситуацию по цепочке и получал по ней же отбой, да и развернул свой «Ми» в сторону базы.
В городе в этот момент схватились за голову те, кому полагалось за нее хвататься раньше. Но никто из возможных наследников края не стал спешить в бывшие «Сосны». Возможно, ими овладел небывалый страх, что Яков Михайлович – обернувшийся теперь духом огня – может объявиться, откинув накрывшее землю пепельное одеяло. А может быть, это был не страх, а трезвый расчет держаться подальше от всего огненного и всего бывшего губернаторского, пока и то и другое не сойдет на нет.
А оно все равно скоро сойдет.
– В то страшное утро огонь охватил все вокруг, – болтал в это время телевизор голосом какого-то ушлого дистанционного говоруна. – Пламя стало настолько высоким, что его было видно за много километров. Небо затянуло черным дымом. Наш губернатор Яков Михайлович оставался верным своему долгу защитника родной земли до самого конца. Как настоящий сын своего края, он лично прибыл на место пожара, чтобы оценить обстановку и организовать работы по тушению. Он был спокоен и собран, несмотря на всю сложность ситуации. Сам руководил работами по тушению пожара. Благодаря его профессионализму и опыту удалось локализовать огонь и не допустить его распространения на город… Он погиб, спасая жизни других людей.
Яшу решили похоронить торжественно, по-геройски. От кремации, на которой, по словам близких, настаивал экс-губернатор, отказались: Москва сочла это ненужным символизмом. Вместо этого отпевали, глядя на иконы сквозь маленькие свечные огоньки.
Длинная черная змея погребальной процессии захватила несколько улиц. Шли черные, в диковинных, будто маскарадных мундирах трубачи с гнутыми трубами, гусары-барабанщики, суровые знаменосцы с флагами края.
Движение в центре города перекрыли, и недовольный гул остановившихся у невидимой преграды авто можно было при желании принять за тревожный провожающий гудок.
Вадик и Родя приехали сразу на кладбище. Они стояли вроде и в ближнем кругу, но чуть поодаль от основной делегации, там, где Аллея славы из помпезной переходила в начальственную, но более-менее человеческую часть.
Вадик присматривался к первому вице, который в этот момент воздевал кверху руки и будто бы рассматривал их на просвет – в лучах внезапного маленького солнца, выглянувшего из-за пелены дымного смога.
Вице был в меру безутешен.
– Как думаешь, назначат его на место Михалыча? – шепотом спросил Вадик.
Родя, сощурившись, еще раз внимательно присмотрелся к первому и неопределенно мотнул головой, что в его знаковой системе стоило расценивать как «наверняка».
– Ну, если не нароют чего-нибудь, – протянул он.
– Нет, – сказал находящийся здесь же Топтыга. – Не назначат, – его глаза-искорки светились.
– Не наш человек? – уточнил Вадик.
– Не наш, – подтвердил медведь, – притворяется.
Он крутанул башкой, и Вадику показалось, что медвежья морда кланяется каждому из дымов на горизонте. Восемь, девять… двенадцать…
Вадику надоело считать.
Марго Гритт. Последнее слово
В начале было слово, и слово было в конце. Первое слово было у бога, а последнее слово оставалось за Рукавишниковым, невзрачным Рукавишниковым, и кто бы мог подумать, что мир закончится из-за него.
Лидия Павловна, библиотекарь города Старый Плёс, давно предчувствовала конец мира. Мир тускнел на глазах. Когда ей впервые предъявили внука Гошеньку, по старинке стянутого пеленками, точно смирительной рубахой, – долгожданного, между прочим, внука, которого невестка вымаливала у всех богов, вспомнив даже про древнеегипетских, – Лидия Павловна подумала: «Надо же, какой невзрачный младенчик». Вслух она, конечно же, выдала нечто невразумительно-восторженное, что ожидают услышать новоиспеченные родители при демонстрации дитятка, но про себя только повторила: «М-да, совершенно невзрачный».
«Невзрачный» с некоторых пор стало ее любимым определением для всего подряд. Невзрачный куст сирени, который неряшливо разросся под окном библиотеки. Лидия Павловна видела однажды, как взъерошенная майским ветром школьница искала в нем пятилистник, а потом жадно жевала и кривилась от горечи. Лидия Павловна даже помнила этот вкус – вкус грядущей летней свободы, – но сирень казалась ей какой-то… страшненькой. «Разве можно так о цветах?» – вздыхала Анюта Сергеевна, сотрудница читального зала, который под ее началом стал походить на оранжерею. Невзрачный рассвет. Ради него Лидия Павловна в юности жертвовала самым сладким утренним сном, а теперь невольно вставала задолго до – сна ни в одном глазу, – но восходящее солнце, увы, стало скучнее, мутнее, что ли, словно выцвело за тысячелетия. Невзрачное платье, в котором племянница выходила замуж. Племянница несколько раз подчеркнула, что платье шили на заказ из итальянской ткани, а Лидия Павловна подумала про себя, что таким материалом только кресла обивать.