– Ма, недосолила! – сказал сынище, вытряхивая чуть ли не половину солонки в тарелку.
– Нет-нет, очень… мясосочно! – поспешно возразил Рукавишников и извинился со смешком, что цитирует сам себя из «Страстей сердцееда», но Лидия Павловна видела, что он нехотя гоняет пельмень вилкой по сметанному полю, как и все остальные.
Вареное мясо действительно было пресным, но она прекрасно знала, кто за это в ответе.
Сынище подливал Рукавишникову вишневую настойку, которую нашел у матери в серванте, и перебирал в памяти тех, с кем они вместе учились, рассказывал, кто спился, кто женился, – число первых пока перевешивало. Рукавишников оживился, только когда заговорили про некую Катюшу.
– Трое детей, – сказал сынище.
– Располнела… – вставила невестка, запихивая в Гошеньку пельмень.
– И вся седая стала, прикинь? Помнишь рыжие косы ее? Загляденье! А поседела в сорок, непонятно почему.
«Да понятно уж», – хотела возразить Лидия Павловна, но промолчала. Если героиня какой-нибудь книги, то обязательно рыжеволосая, как же, а вот в жизни рыжих девушек теперь редко встретишь на улице.
Лидия Павловна встала из-за стола, чтобы подрезать соленых огурцов на закуску – сынище назвал их малосольными, – и услышала голос племянницы, которой явно наскучило слушать о школьных годах:
– Над чем работаете?
«Сейчас про сердце опять начнет», – подумала Лидия Павловна, но Рукавишников, подвыпивши, разоткровенничался.
– Понимаете, каждый раз после выхода книги кажется, что я исчерпал лимит отведенных мне слов, – проговорил он, уткнувшись взглядом в остывшие пельмени. – На последней книге мне снова подумалось, что вот, я выжал все возможное из языка. Я пишу о любви, знаете? – Рукавишников взглянул на племянницу, и та неуверенно кивнула. – Так вот, в двадцати семи романах подряд мне приходилось описывать поцелуй. Ну, без этой сцены невозможно обойтись, читатели ждут, так что рано или поздно мои герои подходят к поворотной поцелуйной точке и, бывает, не один раз за весь роман… Их губы встретились, их губы слились в поцелуе, поцелуй был терпким, как первый глоток вина, легким, как прикосновение крыла ангела, похож на глоток свежего воздуха, подобен молнии… Можно продолжать бесконечно. Но бесконечно ли?
Рукавишников обвел всех взглядом, выдержал театральную паузу, потом продолжил:
– Мне кажется, на двадцать восьмой книге меня хватит только на то, чтобы написать: «они поцеловались». Вот так просто, пресно. Поцеловались, и все.
– Ну и хорошо же! – сказал сынище, разливая настойку по рюмкам. – Хорошо, Петь, что поцеловались!
– Может, чайник поставить? – предложила Лидия Павловна, но никто не откликнулся.
– Слушай, Петь, ты человек грамотный, писатель все-таки, я тебе кой-чего показать хотел. – Сынище порылся в карманах джинсовой куртки, которая висела на спинке стула. – Может, ты мне объяснишь, что это такое?
Сынище вытащил какой-то газетный сверток и, прежде чем его развернуть, сказал, что нашел это в лесопарке на окраине Старого Плёса, который собирались сносить для строительства ТЦ. Формально – не в зоне раскопок, а чуть поодаль, в ручье, куда ходил мыть руки, так что археологам предъявлять находку не стал. Вдруг оно ценное и деньжат можно заработать? Увидел, как что-то сверкает в воде, несмотря на пасмурную погоду, подумал, монетка или осколок зеркальца, но он даже не может подобрать слов, чтобы это описать, так что просто покажет.
Когда сынище развернул газету, все за столом притихли, даже Гошенька, который до этого рисовал сметаной ромашку на скатерти. Граненая рюмка, в которой отражался свет лампы, блестящий изгиб вилки, глянцевая поверхность тарелки – все вдруг потемнело, потускнело на фоне этой вещи, которая казалась ‹…› и ‹…›. ‹…› формы, она была ‹…›, и на ней ‹…›, которые ‹…›. Незамутненная описанием, вещь ‹…› как ‹…›, и это напоминало Лидии Павловне ‹…›, о котором она только слышала, но никогда не видела вживую. «Последняя», – подумала Лидия Павловна и перекрестилась незаметно.
– Можно? – попросил Рукавишников хрипло.
Лидия Павловна видела, как загорелись его глаза, как он мысленно уже описывал вещь в своей очередной никчемной книжонке, прилаживал прилагательные, подбирал сравнения, вертел метафоры на кончике языка, превращал в слова. Возможно ли, что мир держался на этой ‹…› вещице, а Рукавишников, невзрачный Рукавишников, мог оказаться тем, кто его уничтожит?