Крохин повернулся. Он прятал только глаза, а вся его фигура показывала полную покорность. Руки висели бессильно — видно, были вывихнуты «стрясками» на дыбе. Голова клонилась на грудь так что борода торчала вперед.
— Стань как следует.
Крохин вздрогнул и выпрямился. Повернул шею и обвел взглядом всех, Да, — такой взгляд надо было прятать от государевой полиции: столько мстительной ненависти горело в нем. Расправил широкие плечи, сдержанный вздох всколыхнул грудь под потной рубахой. Богатырь! Только руки висели, как плети…
Лаксман пристально вгляделся: он узнал того мужика на пожаре, который сказал ему: «колдун горит». Это он раскидывал босой ногой ползуновские бумаги. Пастор шепнул об этом Ползунову, но Ползунов не слышал его. Он думал об устройстве и судьбе своей машины, и только сейчас понял главную ошибку, которую он совершил…
Как ясна теперь ошибка! — он приготовил только всеподданнейший подарок престолу… Перед ним находятся двое: та, по капризу которой он смог выстроитьсвою машину, императрица российская, уронившая руку в нежные складки шелка и затравленный рабочий-плавильщик, которому вырвут ноздри, как беглому, которому уже вывернули руки.
А между ними — черная пропасть и во тьму летит его, Ползунова, машина. И не больно Ползунову, хотя он видит, как машина разбивается: по котлу прошли, зигзаги трещин…
— Может, что за ним припомните, господин механикус? Он ведь у вас работал?
Рыжий капитан ждет ответа, потирая мокрые руки.
И Ползунов говорит:
— Знаю я Крохина. Исправный работник. Ни в чем худом не замечен.
Узкие глазки капитана замигали.
— С работы бежал в горы — раз, — капитан загнул один палец, — ваше же, сударь, строение поджег — два… Как это ни в чем худом?
— Не поджигал он… Это я сам заронил — в лаборатории с огнем опыты делал. Первый я и на пожар прибежал. Видел, что изнутри загорелось.
— Что вы мне, сударь, говорите, когда он сам признался…
— Под кнутами себя оговорил.
Секретарь перегнулся через весь стол к капитану. Зашептал.
— Увести.
Железа зазвенели. Плавильщик, уходя, взглянул на Ползунова. Не было благодарности в его взоре — только усталое любопытство.
— Что вы мне весь розыск портите, господин механикус?! Да еще при арестанте. — Рыжий капитан был разозлен. — Теперь он будет от своих речей отпираться.
Секретарь осторожно сказал:
— А может быть, Иван Иваныч не будет настаивать? Тогда я новый протокол напишу, вот и все.
— Не настаиваете? — шевельнулся капитан.
— Настаиваю.
Капитан откинулся на спинку стула и прикрыл щелки глаз белыми ресничками. Досадливо кривил рот.
— Под присягой можете подтвердить свои слова?
— Да, и под присягой утверждаю.
Капитан задумался. Потом сказал:
— Присягу завтра. — И вполголоса секретарю: — Пиши пока определение чтоб завтра с ним не возиться.
— Как же определение до присяги? — спросил секретарь.
— Пиши так, как бы была присяга, а я после допишу. О поджигательстве оставь пока.
Секретарь согнулся над бумагой. Жужжали мухи, скрипело перо. Лаксман с трудом поддерживал ослабевшего Ползунова.
Секретарь прочитал определение:
«По указу ее императорского величества в барнаульской конторе судных и земских дел, разобрав дело о беглеце Крохине, согласно постановили:
1. Беглеца с заводской работы Крохина Василея по силе Уложенья 21 главы 12 статьи и инструкции о искоренении воров и разбойников 4 пункта за побег бить кнутом нещадно и, вырезав ноздри, сослать вместо каторжной на Красноярские заводы вечно в заводскую работу…»
Лаксман слушал, задыхаясь, бесчеловечный приговор.
— Зачем же кнутом, — вполголоса сказал рыжий капитан, и Лаксман обрадовался. — После кнута «нещадно» — какой же он работник, а в плавильщиках скудость большая. Наказать, вместо кнута, плетьми, дабы он и впредь к заводской работе годен был.
— Так оно и будет, так и будет, — заторопился секретарь.
— Ну, значит, завтра. Присутствие закрывается. — Капитан встал.
Дома жена, мешая радостные слезы с горькими причитаниями, уложила Ползунова в постель.
Жаркий день тянулся долго. Ползунов молча лежал, отвернувшись лицом к стене.
Вечером явились ученики, но Ползунов не сказал им ни слова.
А когда пришла ночь, Ползунов умер и для него настала вечная тьма.
22 мая 1766 года
После похорон Ратаев вызвал учеников Ползунова и заявил:
— Коли пустите машину, то останетесь, а вдове ползуновской и детям награда будет выдана, какая из Кабинета была назначена. А коли не пойдет, — машину ломать немедля.
Страшновато было юношам. Не хотелось осрамиться, пуще того не хотелось, чтоб Ползунова называли сумасшедшим прожектером. Да боялись еще оставить в нищете его семью.
С машиной делать было больше нечего. Но Черницын и Левзин не отходили от нее, стараясь угадать опасные места.