В книге было много чертежей и рисунков, сделанных наскоро, без циркуля, не медным чертежным, а обыкновенным гусиным пером. И все-таки замысел изобретателя вставал перед Лаксманом все яснее и убедительнее.
— Понимаю! — кричал пастор, отрываясь от книги. — Теперь я понимаю! Иван Иваныч, у вас тут написано, что «в малом виде машина шесть ходов эмвола делала». Вы строили ее в малом виде? Где она теперь?
— Сгорела. Вы ж тот пожар видели.
Лаксман вспомнил намеки ночного сторожа и сказал о них. Но Ползунов нахмурился.
— Не хочу о людях худое думать. Может, то напраслина, — и перевел разговор снова на науку.
— Механика — самая важная наука, — говорил изобретатель, — она учит, как силу найти, когда в работниках скудность; от работы человека может избавить. Тогда и люди лучше станут, обман и злоба прекратятся. Я механикой больше всех наук обольщаюсь.
А ежели такие же машины теперь заграницей строятся, так мне мою строить не дадут. «Как бы не прогадать, — скажут, — как-бы перед заграницей не осрамиться!» И разницы не поймут — вот чего боюсь. Пойдет мой проект по конторам да канцеляриям на долгие годы да потеряют еще его не раз. А если бы я первый был, так, может, и не забоялись бы столичные власти. Построил бы я машину, польза бы оказалась… вы видели по книге, какая…
— И слава!
— Ну, слава!.. Нет, не то… Я ведь не из дворян. Солдатский сын. И новую силу искал для облегченья работных людей. Видали вы, как в шахтах да на плавке работают? Нет? Ну, а я сам с девяти лет работаю. От усталости да отчаяния работные люди и жизнью не дорожат. Недавно случай был… свинец горячий разливали в горшки у печей плавильных… Горшки глиной обмазаны, а один, видно, плохо просушен был. Жидкий металл метнуло, двух плавильщиков обожгло. Не знаю, будут ли живы. Сами виноваты — из сушила не тот горшок принесли. А злобятся на меня: начальство, дескать. Им не понять… Нет, мне главное, что моя машина сразу работным людям облегченье даст. Не напрасно я тогда жизнь проживу.
— Теперь-то я знаю, Иван Иваныч. Это только в первый раз я не оценил…
Ползунов проводил гостя за калитку, постоял, прислушиваясь к перестукиванию ночных сторожей.
Барнаул спит. Спят плавильщики, кузнецы, фурмовые, молотовые, засыпки, штейгера и иной мастеровой и рабочий люд, спят, не чуя рук и ног после тяжелого трудового дня. Спит пьяным сном заводский управитель Ратаев. Спит, чмокая губами, пастор Лаксман. Свернувшись клубочком, неслышно дыша, спит Маргарита.
Ползунов лежит, вытянувшись во весь рост и сложив руки на груди, — неподвижный, как покойник, и глядит во тьму бессонными глазами.
Ночные мысли, иссушающие мозг, не дают ему отдыха. Сомнения одолевают его.
Почту везут!
Почтовые повозки едут со звоном — они имеют право не подвязывать колокольчиковых языков даже при проезде через города.
Барнаульцы выглядывают за ворота, услышав частое позвякиванье поддужного колокольца. — «Никак, почта?»
А повозки уже прокатили и уж несут ямщики тяжелые кожаные мешки в Горную канцелярию. На мешках сургучные печати не меньше ладони.
Подканцелярист развязывает мешки и ломает печати. В ранний час большого начальства еще нет, и все писчики, бросив дела, собрались кругом и глазеют — издалека прибыли «бумаги», из самого Санкт-Петербурга; наверно, важные новости в них написаны — может быть, перемена штатов, а может, отставка самому Ратаеву.
Вот первый пакет. Писчики склоняют к нему головы и читают хором: «Секретно». Пакет откладывается в ящик — ужо придет управитель, сам вскроет. На втором куверте та же надпись: «Секретно». И много пакетов отправляются невскрытыми в ящик — все секретные. Значит, о серебре пишут. Это писчики знают, — не мало «секретных» указов и премеморий валяется на столах в канцелярии. Все о том, что мало серебра добывается в Барнауле, что ждут металла монетные дворы в России.
А вот пошли простые пакеты: премемория о новой форме отчетности, письмо бухгалтеру Розену, толстая пачка — книги, должно-быть, пастору Лаксману.
Разобрали все пакеты. Нашлась еще пачка книг — школьному учителю. Подканцелярист кликнул Емельяныча. Служил Емельяныч ночным сторожем, но так как он и днем никогда не спал, то его посылали из канцелярии со всякими поручениями.
— Снеси вот пакеты. Это, самое первое, управителю, отдай да скажи, что почта получена. Этот, книги тут — Лаксману, в пасторский дом. А этот в школу, учителю.
Лаксман был в огороде, когда сторож принес посылку. Дыня — первая в Барнауле дыня — наливалась соком и лежала, теплая и зеленая среди узорчатых листьев.
Лаксман сорвал бумагу с книг, перелистал торопливо и с радостным криком бросился в дом, оставив сторожа среди гряд.
— Маргарита! — кричал пастор. — Где ты? Смотри, что я получил.
Маргарита сбивала желтки в кухне. Латку с желтками благоговейно держал Михайла.