Какой вывод я должна была из этого сделать? Разве кто-нибудь мог не заметить эти два цветовых пятна, горевших ярче бриллиантов на сером январском фоне? Оставалось предположить, что птицы видны только мне. С тех пор я придерживаюсь этого заключения, ведь мои бесплотные гостьи больше не покидают меня. Правда, несколько раз в день они исчезают, но потом всегда возвращаются через пару часов, так что, поднимая глаза от бумаги, я внезапно вдохновляюсь при виде их неуместной яркости посреди безотрадного пейзажа. Хороший ли это знак? Я почти готова поверить в это — поверить в предзнаменование, означающее, что мои беды скоро кончатся и дело наконец-то примет более удачный оборот.
Или, возможно, я просто излишне суеверна — точь-в-точь как невезучий игрок, который видит перст судьбы в падении фишки и символический смысл даже в узоре на обоях?
КАК ВЫСКАЗАТЬ ПРЕТЕНЗИЮ
перев. В. Нугатова
Вчера я ходила к своему официальному консультанту. Последние три месяца я довольно часто его навещаю, хотя эти встречи доставляют неудобства и влекут за собой большие расходы. Когда твои дела в столь отчаянном состоянии, ты просто обязана воспользоваться любой доступной помощью, а этот человек по фамилии Д. — моя последняя надежда. Он был единственным оставшимся у меня советчиком и помощником, единственным лицом, с которым я могла обсуждать свои дела и, по сути, единственным человеком, с кем я могла открыто говорить о том невыносимом положении, в котором оказалась. С любым другим бы пришлось быть сдержанной и подозрительной, памятуя об изречении: «Молчание — друг, который никогда не предаст». Ведь откуда мне знать, не враг ли мой собеседник и не связан ли он с клеветниками или с теми, кто в конечном счете и решит мою судьбу?
Даже с Д. я всегда была настороже и с самого начала замечала порой некие предостережения о том, что ему нельзя полностью доверять, но в других случаях он, напротив, внушал доверие: да и что бы со мной сталось, лишись я даже этой, пусть неудовлетворительной, поддержки? Нет, я никогда не смогла бы шагнуть в будущее в полном одиночестве и потому, ради своего же блага, не смею сомневаться в Д.
В первый раз я пришла с доверием. Д. был известен мне как человек еще молодой, но уже приближавшийся к зениту карьеры. Я считала, что мне повезло с ним, хоть нас и разделяло большое расстояние: в те дни я еще не догадывалась, что придется посещать его столь часто. Поначалу меня приятно поразил его внушительный особняк и комната, в которой Д. меня принимал: бордовые бархатные шторы, удобные кресла, дорогие на вид гобелены.
В самом же человеке я не была так уверена. Я всегда считала, что люди со сходными физическими чертами относятся к одинаковым психотипам, а он принадлежал как раз к той группе, которая никогда не вызывала у меня симпатии. Вместе с тем не приходилось сомневаться в его способностях: он отлично подходил для того, чтобы заняться моим делом, и поскольку я должна была встречаться с ним лишь от случая к случаю (к тому же как клиентка, а не как светская собеседница), то обстоятельство, что мы испытывали взаимную неприязнь, казалось, не имело большого значения. Главное, чтобы Д. уделял достаточно времени моим делам и основательно изучил мои интересы, а к этому он представлялся сперва вполне готовым.
Лишь позднее, когда положение значительно ухудшилось и я была вынуждена консультироваться с ним все чаще и чаще, я перестала верить в его доброе расположение.
Во время наших первых встреч он вел себя крайне предупредительно и даже почтительно, очень внимательно выслушивал все, что я должна была рассказать, и обычно убеждал меня в значительности моего дела. Возможно, это прозвучит нелогично, но именно это его отношение, первоначально столь лестное, вызвало у меня первые смутные подозрения. Если он и в самом деле добросовестно защищал мои интересы, как утверждал сам, зачем тогда стараться всячески меня успокоить, словно пытаясь отвлечь мое внимание от возможного недосмотра с его стороны или скрыть от меня, что дела обстоят вовсе не так радужно, как он заявлял? Но я уже говорила, что он обладал даром внушать доверие и парой ободряющих, убедительных фраз развеивал все мои слабые сомнения и страхи.
Однако вскоре мой беспокойный ум стало терзать другое подозрение. С тех пор как я познакомилась с Д., я ощущала что-то смутно знакомое в его лице с черными бровями, подчеркивавшими глубоко посаженные глаза, куда я никогда не смотрела достаточно долго и прямо, пытаясь определить их цвет, но предполагала, что они темно-карие. Время от времени в памяти лениво всплывал полузабытый образ, хотя никак не удавалось вспомнить его во всех деталях. Кажется, не уделяя этой теме особого внимания, я наконец решила, что Д., вероятно, напоминает мне какой-то портрет, увиденный давным-давно в художественной галерее — скорее всего, где-то за границей: ведь внешность у него была явно иностранная и соблюдала забавное равновесие между скрытой чувственностью и преобладающей интеллигентностью, которое считается главным достоинством некоторых полотен Эль Греко. Но затем, в один прекрасный день, когда я выходила из его дома, столь долго ускользавшее воспоминание внезапно пробудилось во мне так резко и неожиданно, будто я столкнулась на улице с пешеходом. Лицо Д. напоминало вовсе не старинный портрет, а журнальный фотоснимок, сравнительно недавно помещенный в иллюстрированном издании, которое, возможно, все еще валялось где-то в моей гостиной.