В 1802 году был заключен мир с французами, и, так как все дороги открылись, то жизнь вступила в свою колею. Сиддонс очень настаивал, чтобы его жена согласилась совершить турне по Ирландии. Он вел домашние счета; потребность в деньгах была велика; лондонские директора платили плохо. И хотя миссис Сиддонс было тяжело расставаться со своей семьей на такой срок, она поняла, что эта жертва необходима. В течение долгих месяцев Дублин, Корк, Белфаст аплодировали ей в леди Макбет, в Констанции, в Изабелле. Этой новой публике казались непосредственными и патетичными эффекты, ставшие обычными для завсегдатаев Друри-Лейн. Успех был огромен, сборы великолепны. Письма от Салли приходили аккуратно, письма благоразумные и веселые. Она рассказывала в них о театре, о свете, о своих платьях. Это притворное легкомыслие скрывало за собой большую слабость, физическую и моральную. Она иногда подмечала в себе некоторые симптомы, предшествовавшие последним месяцам жизни ее сестры. Она часто думала о смерти без ужаса и без сожалений. «Умереть — уснуть…» Жизнь стала для нее уж давно только мечтой, лишенной надежды. Она тихо направлялась к мирной обители теней.
Ее отец, видя ее состояние, долго колебался: предупредить ли ему жену, но в марте 1803 года врачи нашли положение таким угрожающим, что он решил написать обо всем приятельнице миссис Сиддонс, ее товарке по сцене, советуя ей пока ничего еще не передавать. Эта женщина не сумела скрыть своего беспокойства и показала письмо миссис Сиддонс, которая решила сейчас же ехать ухаживать за дочерью.
В день отъезда она узнала, что страшная буря свирепствует на Ирландском море и ни один корабль не выйдет в течение нескольких дней. Шквал опускал над городом темную завесу дождя. Тщетно миссис Сиддонс предлагала удвоить, утроить стоимость проезда — ни один капитан не считал возможным рисковать своим судном, выйдя в такой ураган. Вынужденная к ожиданию, она продолжала спектакли; только в течение часов проведенных ею в театре, она забывала свои печальные мысли. «Что там сейчас происходит? — думала она. — Когда я уезжала, Салли казалась мне довольно крепкой; она наверное перенесет болезнь… Но как хрупка человеческая жизнь!»
Она проводила долгие часы в молитвах, умоляя Бога оставить ей хоть эту дочь. Перед ней оживали сцены смерти Марии; она представляла себе Салли, призывающую в одиночестве свою мать. Бесконечные, мрачные тучи, быстро проносившиеся по горизонту, вызывали в памяти последние дни в Клифтоне. Вечером шум аплодисментов означал для нее после каждого акта конец живительного сна, возвращение тяжелой действительности. После недели ожидания она получила, наконец, возможность переплыть море и отправилась в почтовой карете в Лондон. На первой остановке она узнала из письма Сиддонса, что ее дочери уже не было в живых.
Она находилась некоторое время в том состоянии молчаливой прострации, которой всегда сопровождались самые тяжелые ее потрясения, — она не была в состоянии даже отвечать на утешения своих друзей. Ей было тяжело думать, что они считали ее бесчувственной, в то время как всю ее заполняла одна только мысль — мысль о погибшей дочери. Но непреодолимая стыдливость останавливала на ее губах всякую фразу, касавшуюся чего-нибудь другого, кроме пустяков или хозяйства.
Скоро, к большому удивлению всех окружающих, она сказала, что возобновит свои выступления и просила объявить на афишах «Короля Иоанна». В назначенный день она отправилась в театр и оделась, не произнося ни слова.
Видевшие в этот вечер, как Констанция оплакивает своего сына Артура, унесли с собой впечатление о незабываемой красоте. Они не только вновь убедились в таланте миссис Сиддонс, но должны были признаться, что никогда она не достигала такой высоты. Мрачная величественность актрисы была исполнена такой силы, что с ней, казалось, выходил на сцену целый похоронный кортеж. Когда она дошла до жалоб старой королевы, она почувствовала, что в первый раз после смерти Салли она может, наконец, кричать о своей любви, о своем ужасе, о своем отчаянии.