Проходим в комнаты к телу Б. Л. Он лежит в черном костюме и белой манишке. Гроб полузасыпан цветами. Желто-бледное, очень исхудалое, красивое лицо.
К стене рядом и к подножью гроба прислонены три больших венка. Ленты скомканы, но можно прочесть отдельные слова: «…другу… поэту…». Потом мне сказали, что это от В. В. Иванова, от К. И. Чуковского и третий — поменьше — от нашего родного Литфонда.
В соседней комнате громко звучит фортепьяно. Сменяя друг друга, непрерывно играют М. В. Юдина, Святослав Рихтер и Андрей Волконский.
Медленно идем мимо гроба, не сводя глаз с прекрасного лица.
Впервые не удивляюсь его моложавости, но это и не лицо старика. Я мало видел его поседевшим и не успел привыкнуть к седине, так контрастировавшей с его молодым лицом. Хорошо помню самые первые серебряные ниточки в этих волосах, еще почти незаметные и так его красившие.
Уже в дверях замедляю шаги и оборачиваюсь.
Проходим через сени и выходим из дома с противоположной стороны.
Сад постепенно наполняется народом, хотя до назначенного времени выноса еще два с лишним часа. Вижу К. Г. Паустовского, Льва Славина, В. А. Каверина, старика И. С. Соколова-Микитова... Все стоят кучками и тихо разговаривают. Кто-то шутит, и это не шокирует. В общем настроении нет ни подавленности, ни скорби, а, скорее, даже что-то прекрасно-праздничное, какая-то приподнятость и торжественность. Буйный цвет сада, высокое июньское небо...
В распахнутые ворота непрерывно входят все новые и новые люди. Хорошо знакомые писательские лица, музыканты, художники. И молодежь, много молодежи.
В саду уже порядочно и иностранных корреспондентов, фоторепортеров и кинооператоров. Они — спокойные, деловитые, большей частью рослые малые в серых и черных костюмах с галстуками-бабочками, многие с очкастыми переводчиками — хладнокровно и умело, без лишней суеты, делают свое дело. Мне показывают известного Г. Шапиро, представляющего в Москве самое крупное американское агентство. Он выделяется небрежностью костюма, маленький, толстый.
Все они щелкают фотоаппаратами, особенно часто снимают Паустовского.
Я пожалел, что не взял свой «Зенит».
Почти все приходят с цветами. В комнатах уже горы цветов.
Меня тихо окликают. Потный, с облупившимся носом, с плащом через руку и книгами под мышкой, передо мной стоит Ш. Это мой товарищ по лагерю. Он живет после реабилитации в маленьком белорусском городке и учится на заочном отделении в Библиотечном институте. Приехал на экзаменационную сессию, пришел утром в институт, узнал от студентов про похороны Пастернака, бросил все и как был — с тетрадями и книгами — отправился на Киевский вокзал. По его словам, у кассы пригородных поездов висит написанное от руки большое объявление о похоронах, с указанием куда ехать и как найти дачу. Вспоминаю, что Ш. писал в лагере стихи и как-то читал мне шепотом в спящем бараке. Его освободили через год после меня, и это наша первая встреча с 1954 года.
И еще одна случайная встреча — и тоже с бывшим «коллегой» по заключению. Это блестящий молодой ученый-филолог, исследователь восточного сказочного эпоса Мел<етинск>ий. Он уже успел после лагеря выпустить солидную книгу, а там, за колючей проволокой, был незаметным статистиком санчасти.
Впрочем, так ли случайны эти встречи здесь сегодня? Ведь мы помним эти строки: «Душа моя — печальница о всех в кругу моем…»
Я уже рассказывал, как горячо расцеловал меня Б. Л., встретив впервые после освобождения. Иногда мне хотелось написать ему оттуда, но я опасался его скомпрометировать. Другие писали, и он отвечал, и даже незнакомым. Его письма есть у находившихся в заключении поэтов В. Ш<аламова> и К. Б<огатырева>. Об этом можно не говорить много — достаточно перечесть стихотворение «Душа».