– Какое это имеет значение?! – возмутилась она. – Вокруг нас нет ничего, кроме тьмы и тайны. Какое это имеет значение?
Ее слова наполнили меня печалью.
Кажется, я тоже заплакал, но очень тихо. Я целовал ее щеки и утешал, пытаясь внушить то, во что мы уверовали в Таламаске: есть Бог или нет Бога – мы должны быть честными людьми, мы должны жить как святые, потому что только в этом качестве мы можем восторжествовать. Но, слушая меня, Шарлотта рыдала все сильнее.
– Вся твоя жизнь прошла впустую, – заявила она. – Ты ее растратил зря. Отрекся от удовольствий неизвестно ради чего.
– Ты судишь поверхностно, – ответил я. – Мои книги, мое учение и были для меня удовольствием, равно как хирургия и наука были удовольствиями для моего отца, и эти удовольствия непреходящи. Я не нуждаюсь в радости плоти. Никогда не нуждался. Я не стремлюсь к богатству – и потому свободен.
– Интересно, кому ты лжешь – мне или себе? Ты боишься плоти. Таламаска предложила тебе ту же безопасность, какой обладают монахи в монастырях. Ты всегда делал только то, что безопасно…
– Неужели ты считаешь, что я был в безопасности, когда отправился в Доннелейт или когда поехал в Монклев?
– Нет, это от тебя потребовало мужества, согласна. Как потребовалось оно для того, чтобы приехать сюда. Но я говорю о другом – о том, что ты старательно оберегаешь от постороннего вмешательства, о глубинах твоей души, которая могла бы познать любовь и страсть, но отказалась из страха перед ними, из опасения сгореть в их пламени. Ты должен понимать, что грех, подобный совершенному нынешней ночью, может только сделать нас сильными, независимыми и безразличными по отношению к другим, ибо наши тайны – это наши щиты.
– Но дорогая, – сказал я, – я не желаю быть независимым и безразличным по отношению к другим. С меня хватит и того, что мне приходится быть таким в городах, где ведьм отправляют на костер. Я хочу, чтобы моя душа существовала в гармонии с другими душами. А наш грех сделал меня монстром в собственных глазах.
– Ну и что теперь делать, Петир?
– Не знаю, – признался я. – Не знаю. Но все равно ты моя дочь. Ты задумываешься над своими поступками, отдаю тебе должное. Ты размышляешь и все тщательно взвешиваешь. Но ты не страдаешь в должной мере!
– А почему я должна страдать? – Шарлотта рассмеялась. – Почему я должна страдать?! – закричала она, глядя мне прямо в лицо.
Не в силах ответить на этот вопрос, испытывая смертельную муку от чувства вины и от опьянения, я погрузился в глубокий сон.
Перед рассветом я очнулся.
Утреннее небо затянули огромные розоватые облака, до меня доносился чудесный рокот моря. Шарлотты нигде не было видно. Я обратил внимание, что входная дверь закрыта, и знал наперед, не проверяя, что она заперта снаружи на засов. Что касается маленьких окон по обе стороны от меня, то в них не протиснулся бы и ребенок. Сейчас эти окна прикрывали планчатые ставни, сквозь которые проникал поющий бриз, наполняя комнату свежим морским воздухом.
Как в тумане я следил за наступающим рассветом. Единственным моим желанием в тот момент было оказаться дома, в Амстердаме, хотя я сознавал, что покрыл себя несмываемым позором. А когда я попытался подняться, не обращая внимания на головокружение и тошноту, то в темном углу, слева от двери, разглядел неясную фигуру.
Я долго ее рассматривал, решая, не плод ли это моего воображения, разыгравшегося после выпитого зелья, или, быть может, игра света и тени. Но я ошибся. На меня действительно пристально смотрел высокий темноволосый мужчина, и, как мне показалось, он явно хотел что-то сказать.
– Лэшер, – громко прошептал я.
– Какой же ты глупец, раз решился приехать сюда, – произнесло существо. Губы его при этом не шевелились, и голос не проникал мне в уши. – Какой же ты глупец, что еще раз пытаешься встать между мной и ведьмой, которую я люблю.
– А что ты сотворил с моей драгоценной Деборой?
– Сам знаешь, хотя на самом деле не знаешь ничего.
Я рассмеялся.
– Следует ли считать за честь то, что ты позволяешь мне судить об этом самому? – Я сел на кровати. – Покажись явственнее.
И прямо у меня на глазах фигура вдруг обрела плотность и стала более явственной – наконец-то я смог разглядеть конкретные черты лица и другие детали. Тонкий нос, темные глаза, та же самая одежда, что была на нем много лет назад, в Шотландии, когда я на секунду увидел его: короткая кожаная куртка, грубые штаны, домотканая рубаха с широкими рукавами.
По мере того как я все это рассматривал, нос его, казалось, вырисовывался все отчетливее, темные глаза становились ярче и живее, а кожа, из которой была сшита куртка, все больше походила на кожу.
– Кто ты, призрак? – спросил я. – Назови свое истинное имя – не то, каким наградила тебя моя Дебора.
Его лицо исказила страшная горькая гримаса, но нет – иллюзия начала таять, воздух наполнился плачем, ужасной беззвучной жалобой. И вдруг фигура растворилась.
– Вернись, призрак! – закричал я. – Или лучше, если любишь Шарлотту, уходи прочь! Возвращайся в хаос, откуда ты пришел, и оставь мою Шарлотту в покое.
И я мог бы поклясться, что это существо снова заговорило, шепотом произнеся:
– Я терпелив, Петир ван Абель. И умею предвидеть далекое будущее. Я буду пить вино и есть мясо, я буду по-прежнему ощущать тепло женщины даже тогда, когда от тебя не останется и костей.
– Вернись! – вскричал я. – Объясни, что это значит! Я видел тебя, Лэшер, так же ясно, как видят ведьмы, и я могу сделать тебя сильным.
Но в ответ – только тишина. Я упал на подушку, понимая, что это был самый мощный призрак из всех, каких я до этого встречал. До сих пор ни один из них не был таким сильным и так явственно видимым. И слова, произнесенные этим дьяволом, не имели никакого отношения к повелению ведьмы.
Как мне не хватало в ту минуту моих книг! Ах, если бы они оказались тогда под рукой!
И снова перед моим мысленным взором возник каменный круг в Доннелейте. Уверяю тебя, призрак появился в том месте не без причины! Это не просто коварный демон. И не Ариэль, готовый повиноваться волшебной палочке Просперо!{8} Я был столь взбудоражен, что вновь прибегнул к помощи вина в надежде, что оно притупит мою боль.
Вот так, Стефан, прошел мой первый день плена и несчастий.
Я досконально изучил свое небольшое жилище. Столь же подробно пришлось исследовать и утес, с которого ни одна тропа не спускалась к берегу. Будь у меня в распоряжении даже морской канат, закрепленный на балюстраде, я не сумел бы спуститься с такой крутизны.
Но позволь мне продолжить.
Шарлотта явилась ко мне где-то около полудня. Увидев вошедших вместе с ней двух горничных-мулаток, я понял, что они отнюдь не были плодом моего воображения, и в холодном молчании следил, как они расставляют по комнате свежие цветы. Женщины принесли мою рубаху, выстиранную и выглаженную, а с ней и другую одежду из более легких тканей, более подходящих для климата этих мест. А еще они доставили большую бадью, протащив ее, словно лодку, по песку под неусыпной охраной двух мускулистых рабов – на тот случай, если бы мне вздумалось бежать.
Наполнив бадью горячей водой, они сказали, что я могу выкупаться, когда пожелаю.
Я воспользовался предоставленной возможностью, надеясь, наверное, смыть с себя грехи, а затем, когда меня одели в чистое и аккуратно подстригли бороду и усы, сел за стол и слегка подкрепился, не поднимая при этом глаз на Шарлотту, которая одна осталась со мной в комнате.
Наконец, отставив в сторону тарелку, я поинтересовался:
– И как долго ты намерена держать меня здесь?
– Пока не удостоверюсь, что зачала от тебя ребенка, – ответила Шарлотта. – Первые признаки могут проявиться совсем скоро.
– Что ж, у тебя была такая возможность, – ответил я, но, не успев даже договорить, снова оказался во власти вожделения прошлой ночи, и перед моим мысленным взором предстала картина, будто я разрываю на ней красивое шелковое платье, высвобождаю ее груди, яростно припадаю к ним и начинаю сосать как младенец. Снова у меня возникла восхитительная мысль, что она распутна и поэтому я могу делать с ней все, что пожелаю, и что я воспользуюсь первой подвернувшейся возможностью насладиться ею.