Возвращался он с девчиной. Сам нес письмо, а дочка — чистенькую жестяную кружку с водой.
— Сделайте одолжение, опустите там в ящик,— и лесник протянул письмо.
Девчина подала сверкающую на солнце кружку и, немного смутившись, милым голосом произнесла:
— Пожалуйста...
На ней был простенький полугородской наряд. Обычно так одеваются сельские учительницы, крестьянские дочки. Все в ней было среднее, простое и здоровое: крепкое тело, круглые руки, чистое, загорелое на солнце лицо, веселые карие глаза. Была красива. Стояла и улыбалась.
Лявон жадно пил воду и поверх кружки смотрел на Стасю-лесничанку. «Вот бы мне такую жену»,— мелькнула смешная, но приятная мысль.
Она взяла кружку, кивнула ему головой и, улыбнувшись, побежала домой...
Лесник немного прошелся с ним по дороге.
— У нас на почте и человек свой есть,— похвалился он Лявону.— Как же, помощник почтового начальника. Сватается к моей Стасюшке, что воду вам подавала. Думаю отдать.
— А ваша дочь не учительница? — почему-то строгим тоном спросил Лявон.
— Почти угадали... Присматривает за детками в Вильне... А пан, видно, тоже из учителей? — еще более деликатно и доброжелательно поинтересовался лесник и разгладил седые усы.
— Это, значит, в польском приюте, что ли? — с еше большей суровостью спросил Лявон, не ответив на вопрос старика.
— Все мы братья,— покорно ответил тот.— Польские, русские... Все в одного бога веруем... Так что вы уж бросьте письмо в ящик, пожалуйста,— добавил он и повернул назад.
Собака его постояла с минуту возле Лявона, подумала и, задрав хвост, побежала догонять хозяина.
«Значит, значит...— почему-то с горькой иронией подумал Лявон,— значит, уже просватана за хорошего человека...»
И с невеселой улыбкой вспомнил Лёксу и с досадой — Мусю.
***
Выбравшись из чащи на старый большак и шагая вдоль старых и покалеченных берез, Лявон мучительно пытался успокоить себя и повеселеть, но никак не мог переломить настроение так, как бы хотелось.
Местечко уже было недалеко.
«Не могу успокоиться, и не надо»,— сказал сам себе и без всякой мысли, без какого бы то ни было желания, совершенно неожиданно для себя вдруг истерично захохотал, как конь, прикидываясь веселым шутником и полагая, что никто его не слышит...
— Иго-го-го! Иго-го-го! — страшно захохотал он и сам удивился своей глупой выходке.
Молодые торговцы, ехавшие не очень близко, но и не далеко впереди, даже сквозь тарахтенье колес услышали его конское ржанье. Тот, что, сидя на коленках ближе к хвосту, погонял вороную кобылу сухой березовой хворостиной, повернулся к своему попутчику, лежавшему на куле соломы и спустившему ноги на лучок: «Слышишь?» Попутчик сдвинул шапку с глаз на вихрастый лоб, ничего не сказал и посмотрел назад.
— И-го...— оборвал свой очередной припадок хохота Лявон, увидев, что в придорожной канаве, за кустом, как бросить камушком, сидят девчата и переобуваются, перед тем как войти в местечко.
— Пугает, как будто мы его не видим,— сказала одна по-белорусски, засмеялась и отвернулась.
— Не трогайте этого! — тихо возразила вторая и тоже улыбнулась.
— Почему это «этого»?! — не сдержался Лявон.
— А потому, что, видно, слишком большой умник... С ума сходит...— ответила она ему, и все весело и дружно расхохотались.
Лявон тоже засмеялся и, проходя мимо, приветливо помахал им рукой:
— Не бойтесь, девчата, не сойду...
Затем подумал, что неплохо было бы подождать их и дальше пойти вместе, но не решился; ускорив шаг, он и не заметил, как пошел по местечку.
Паны и богатые лавочники, видно, еше спали. Ставни в лучших домах — с высоким крыльцом, жестяными крашеными и только изредка крытыми гонтом крышами, были закрыты.
Возле больницы стояли крестьянские подводы; распряженные лошади ели положенную на телеги зеленую траву и уже переминались с ноги на ногу от утреннего солнца. Тут же, на телегах, на земле, на крыльце, сидело много несчастных больных, деды, старухи, молодицы с детишками на коленях, бородатые мужчины. Какая-то больная старуха лежала на телеге, закутанная в бурый тулуп, словно время было не летнее.
У волостного правления тоже толпился и галдел разный люд.
По-праздничному одетые люди шли в костел.
Возле некоторых лавок наблюдалось довольно оживленное движение, особенно у одной из них; некоторые же побогаче, были еще закрыты.
— Лепешки! Лепешки! Вкусные лепешки! — соблазняла Лявона тарая еврейка-перекупщица.
— Что покупаешь? Эй ты, парень! Иди сюда! — предлагала свой товар другая.