«Какой случай, – думал он, – свел их вновь? Сколько времени прошло? Три года? Два?» Припомнить трудно, потому что он так долго жил собственными фантазиями, возносился на вершины, далеко от повседневных работ.
Но она, скорее всего, права, считая, что это судьба. Он, возможно, никогда не вернулся бы в этот город, если бы случай не привел его сюда на этой неделе: из чистого любопытства он решил посмотреть постановку в «Сивик».
Опять она жадно ласкает его. Соскользнула вниз, чтобы взять в рот его пенис. Мужская плоть содрогнулась в наслаждении, совсем как прежде.
Удивительно! Он думал, что никогда больше ее не увидит. Но даже самые длинные обходные пути пересекались вновь.
А прошлое никогда не становится прошлым. Исподтишка, будто невзначай, вторгается в настоящее, маячит в будущем. Все, что случилось, уже происходило раньше, где-то, когда-то…и эти губы, ласкающие, дразнящие прикасающиеся к бархатной розовой головке члена…
Неужели нет ничего нового под солнцем? Возможно. Тем не менее, это ощущение повторяемости ситуаций, событий, действий всегда приходит неожиданно и застает врасплох.
Но эти мысли уже уходили, превращаясь в бездумное наслаждение – ее руки уже скользили по его ляжкам, чувственно извиваясь, она без усилий ввела его в себя.
Ее восклицания звучали театрально. Словно актриса в плохой пьесе, она произнесла:
– Ну же, бэби. Отдай мне все до конца!
Пальцы, играющие с его пенисом, казалось, перестали существовать. Любовную игру продолжали другие, невидимые, находившиеся глубоко внутри, силы. Он не знал ни одной женщины, которая могла бы так поглотить мужчину, возбуждая его, сдавливая, выжимая сперму, заставляя отдаваться целиком. Она продолжала извиваться под ним, а он… не переставал поражаться ее ужасающей ненасытности и неискренности. Она была воплощением лжи. Ни капельки чувственности, и может поэтому она так чувственна, так сексуальна, и, что греха таить, в прежние времена он находил извращенное удовольствие в том, чтобы спать с ней.
Но она была и Правдой,[2] правдой в ее самом непристойном виде, как иронически провозглашало ее имя. А правда заботила его всегда. Истина была катапультой, пославшей его в жизнь. Но через минуту очередной, последний, толчок высвободит горячий поток, который зальет ее алчущее лоно.
Ну что ж, почему бы нет? В наслаждении нет греха.
– Солнышко, – хриплым стоном вырвалось у нее, – ну же, ну же…
Но голос замер, женское тело мгновенно напряглось, застыло, а пальцы все сильнее впивались в его ляжки. Он скорее почувствовал, чем увидел, как она глядит через его плечо. Послышался скрип двери.
Слишком поздно он успел заметить молчаливое грозное предупреждение в глазах матери и сообразил, что позади стоит ребенок, но не осмеливался обернуться и посмотреть. Подобного с ним никогда не случалось.
Он потрясенно выжидал, не знал, что делать дальше. Снова раздался скрип. Дверь закрылась.
Он мгновенно потерял всякое желание и обмяк в ней.
Но она снова задвигалась, сжимая, стискивая, лаская, лихорадочно гладя.
– Да, да, да! Вот то, что надо!
Она почти засмеялась от удовольствия, когда его член снова начал подниматься, а ее неутоленное безумие на миг заглушило в нем чувство вины.
– Ну же! Кончай, кончай скорее… для меня.
Ее пальцы прокрались между его ногами, сжали, погладили, ее низкий смех глухо отдавался в ушах.
Но в этот момент поток спермы вырвался наружу, заполняя ее; мужчина громко застонал. Этот стон испугал проснувшуюся девочку. Она лежала и не смела шевельнуться, пока ее мать в соседней комнате удовлетворяла свою похоть.
Мужчина почувствовал прикосновение мягкого бедра к паху, торжествующее, удовлетворенное.
«Ну ладно, – успокоил он себя. – Это ее дело».
Но одна мысль преследовала его, заглушая жар, горевший в крови. Словно виноватый школьник, он теперь жалел о том, что они встретились. Лучше бы ему никогда ее не видеть. Подобные вещи не доводят до добра.
Глава II
Лос-Анджелес, 1967 год, 5 июня, 21 час 30 минут
Дом стоял далеко от дороги. Он маячил за высокими воротами, в темноте, охраняемый тенистыми эвкалиптами, акациями и виргинскими дубами.
Деревья были посажены рядами, образуя живописный парк – работа давно уже умерших садовников-пейзажистов.
Двенадцать акров бесценной земли на вершине холма окружали тридцатипятикомнатный особняк. Можно было стоять с бокалом шампанского в руке на газоне перед домом, где в течение сорока лет устраивались роскошные приемы и слышались оживленные голоса гостей, и любоваться сверкающей панорамой Лос-Анджелеса, распростертого внизу.
Справа находился огромный студенческий городок Калифорнийского университета, почти невидимый за холмами. В двадцатых годах, когда здесь зажглись первые звезды – звезды немого кино, городок был лишь небольшим скоплением унылых зданий. Позади городка цепочкой огней светилась автострада Сан-Диего.
Слева лежали Беверли Хилз и Голливуд. Можно было окинуть взглядом горизонт от Родео Драйв и подножья гор до модных бульваров Уилшира и Санта-Моники. С заднего газона с его восьмидесятифунтовыми пальмами, огромным мраморным бассейном, конюшнями и загоном хорошо просматривалась долина Сан-Фернандо, где ранчо и цитрусовые плантации, которыми несколько десятилетий назад любовались гости, давно были вытеснены широко раскинувшимися пригородами, где жило большинство городских служащих.
Но отсюда не были видны соседние особняки – от Беверли Глен до Бенедикт Каньон Драйв.
Густые заросли защищали их от любопытных взглядов, не давая возможности сравнить с этим великолепным поместьем, бывшим, по общему мнению, самым лучшим в Холмби Хилз – самом богатом районе Голливуда.
Этот величественный дом словно возвышался над остальными. В свое время он сменил дюжину владельцев, но никто из них не был богат настолько, чтобы длительное время оставаться его хозяином. Большинство из его владельцев были звездами или продюсерами, один – известным композитором, писавшим музыку для кино. Каждый в то время, когда жил в этом доме, находился на вершине своей карьеры.
Просторные комнаты были свидетелями нескольких самоубийств, одного убийства, нашумевших романов и скандалов, неизвестных широкой публике непристойных любовных игр, включающих все мыслимые формы человеческих отношений в сочетании с наркотиками и орудиями садомазохистов.
Именно здесь заключались сделки, последствия которых стали историей кино, ибо они и создали, и разбили судьбы и карьеры не только отдельных личностей, но и целых студий.
Это был дом, известняковые стены, увитые плющом, паркетные полы и ухоженные газоны которого несли в себе отзвуки легенды. Но сегодня дом был мрачен и молчалив. Длинные извилистые подъездные дорожки были пусты: гаражи закрыты, коллекция «роллс-ройсов», «феррари» и «мазератти» открыта для глаз.
Единственный «силвер шэдоу» стоял у подъезда под звездным небом. Водитель уже исчез в доме. Сам хозяин стоял у автомобиля, придерживая заднюю дверцу и ожидая, пока выйдет девушка.
Средних лет, высокий и загорелый, он казался атлетически сложенным, несмотря на грузное тело, скрытое дорогим костюмом, сшитым у римского портного Парини. Слабый лунный свет бросал отблески на седеющие волосы мужчины.
Девушке было не больше двадцати одного года, хотя россыпь собольих волос и уверенность походки делали ее старше и искушеннее обычной студентки или молоденькой служащей. Юбка туго обтягивала безупречные бедра и ляжки; упругие молодые груди красиво выделялись под блузкой, подчеркивая гордую осанку; с плеча свисала маленькая сумочка.
Она улыбнулась хозяину: тот показал на выложенную камнем дорожку, ведущую к боковой двери. Окинув вопросительным взглядом пустую площадку для автомобилей, она слегка подняла брови, словно удивившись чему-то, но тут же двинулась по дорожке к дому.