Тем не менее, однако, без отче и охота — не охота. И рыба не ловится, и дичи нет… Места, где держится рыба, он знал как свои пять пальцев. Первый сообщал всегда о прилете и отлете птиц. Подслушивал, где квохчут сомы, и сию же минуту летит с донесением: «Пойдемте, говорит, перемет ставить в Федотовой затоне. Сомы квохчут!»
Во время, рыбной ловли тут же на берегу варил уху и, надо сказать правду, варил великолепно, а главное, все это делал живо. Живо дров наберет, котелок приладит, рыбу перечистит, живо все это пристроит, не переставая в то же время следить за поплавками своих удочек, которых набирал всегда во множестве.
— Ну, ну, бери, что ли! — проговорит, бывало, поглядывая на удочки: — а то соскучусь, уйду! — И, смотришь, уговорил-таки, тащит какую-нибудь рыбу.
— Ишь, повел! Ишь, повел! — шепчет, бывало, поглядывая на удочки: — непременно лещ… Окунь, тот как собака хватает — с налету.
Словом, дьякон был молодец на все. Кроме рыбачества, он был мастер и мозоли вырезывать и выправлять ногти на ногах, если растут неправильно и впиваются в тело, умел стричь волосы под гребешок или а ля полька; комнаты оклеивать обоями, а уж в бане никто, бывало, не собьет так мыло, как он, никто так не нахлещет веником и никто так не натрет спину мочалкой, как он. Все косточки порасправит, все ребра переберет.
Бывало, засядешь с ним где-нибудь на берегу реки под тенью ивы (он и сиденье умел отлично устраивать; расковыряет, бывало, пяткой местечко для ног, нарвет лопухов, раздвинет камыш, и садись), закинешь удочки, а он начнет рассказывать разные анекдоты про семинарию, про монахов, про попов, про дьячка, обвенчавшего вокруг пенька в лесу какую-то свадьбу, — и не видишь, как время пройдет. Жадности, свойственной сану, он не имел, а потому дом его был постоянно неухичен; и скотины он не имел никакой, ни амбарчика, ни хлевушка, ничего подобного не полагалось, а был только один плетень, которым он обнес свой двор, да и с тем плетнем случился скандал. Дело было так: наколотил отче осенью ветловых кольев и, не облупив их, заплел плетень. Пришла весна, смотрит: колья пустили побеги, а к осени сделались пушистыми деревьями. Пришла другая весна, деревья снова зазеленели роскошной листвой, и вместо плетня оказался сад, а плетень стал приподниматься. Взял дьякон топор и давай рубить плетень, а деревья и до сих пор зеленой стеной окружают его хату и служат любимейшим пристанищем для хлопотливых воробьев.
Красноречием дьякон обладал замечательным и, начиная что-либо рассказывать, заторопится и так, бывало, все перепутает, что ничего не поймешь… Однажды как-то сообщил он мне, как лихорадку лечить. «Как же?» — спрашиваю. «А вот как: надо взять полушубок, отрезать клочок шерсти и положить в стакан воды; если шерсть потонет — значит, деготь хорош, потом взять и выпить этот стакан меду. И шабаш, как рукой снимет!» Рассказы свои он обыкновенно начинал так: «Прихожу домой, дьяконица чай пьет; тебе налить, что ли, чайку-то? — спрашивает, Я выпил три ли, четыре ли чашки, не помню, потом взглянул так в окошко», — и т. д.
Аппетит был у дьякона завидный. Побывать на двух-трех поминках, пропеть после блинов чашу, а затем раза два пообедать у чистых прихожан (так называли приходских дворян и купцов) — для него было сущим вздором. «Ничего, сойдет!» — скажет, бывало, и только губы у него пухли. Насчет возлияния тоже был не дурак и пил без разбору все, что бы под руку ни попалось, и безо всякой последовательности. После хереса водку, потом опять херес, опять водку, затем коньяк, пиво. Водку именовал он разными названиями: то называл ее: розонбе, то гронзобель, то аква буянис, то брыкаловкой, то просто она…
— Она манка! одну выпьешь, сейчас и на другую потянет!
Увели как-то раз у дьякона лошадь (как-то на грех завел). Утром спохватился — нет лошади! Начал ее разыскивать, бросился к соседям. — Так и так, братцы, помогите, лошадь у меня последнюю увели: нельзя ли как в погоню по разным дорогам! Поскакали мужики, скакали, скакали; к вечеру вернулись домой. «Как в омут канула! — говорят: — нет нигде, измучились скакамши!» Дьякон послал за водкой; нельзя же, надо было поблагодарить православных. Распили; дьяконица плачет, дьякон тоже призадумался. «Ты вот что, отче, — говорят мужики: — завтра чем свет катай в Чапушку к Пузанку, он те укажет, где твоя лошадь!» — «На чем катать-то!» — говорит уныло дьякон. «Вона, — галдят мужики: — да я с тобой поеду, да тот поедет!» Наутро действительно к дьяконовской хате народу набрался целый содом. Тот привел лошадь, другой — лошадь, третий — лошадь — скачи на любой! Спорили, кричали: наконец запрягли сани тройкой, уселись; дьячок Константин Иваныч тоже присел, и поехали в Чапушку. «Надо бы выпить на дорожку! — молвил кто-то: — чтобы господь счастья послал!» — «Можно», — говорит дьякон. Завернули к кабаку, выпили и поехали. В Чапушке никакого толку не вышло. Ставил было дьякон Пузанку четверть, чтобы указал, где лошадь, но водку выпили, а про лошадь ничего не узнали. Распили еще четверть, послали за третьей, да так всю ночь и прокружили, и только уже на другой день воротился дьякон домой. Скачет тройкой с колокольчиками, с бубенчиками, дугу разукрасили красными платками, сам дьякон стоит в санях, обнявшись с дьячком, машут платками, поют песни. Да и не прямо домой поехали, а велели себя по улицам катать; народ думал, что свадьба гуляет, а оказывается, что это дьякон лошадь разыскивает. «Ну что, нашел, что ли, лошадь?» — спрашивают его, а дьякон и ухом не ведет. Рублей двадцать, говорят, стоил ему этот розыск, а лошадь, которой цена пять рублей, так и пропала, словно в омут канула. И с тех пор дьякон лошадей не заводил.