Выбрать главу

— Правда, — сказала Зоя, — но, наверное, не все правда. Мы любили друг друга, Толя. Ты ведь знаешь, как это бывает?

И еще далеко была Аночка, любимая, одна на всю жизнь, вздорная, милая женщина, к которой он привык, привязался, прилип, присосался и тянет из нее соки, как всякий мелкий эгоист, самодур и хозяйчик.

Пономарев не кончил разговор с Зоей, а повернулся и побрел к Викентию Палычу, начальнику отдела. Пока он шел, минуя знакомых людей, топча стружки и грязь, оставляя следы подошв на чистых сияющих паркетных переходах, у него было такое ощущение, словно он наконец что-то предпринял и решил.

— В моем сознании произошел перелом, — сказал он уважаемому Викентию Палычу. — Я хочу знать — почему меня держат на полной ставке?

Викентий Палыч не любил уловок и хитростей. Он любил выслушать подчиненного человека и, если надо, ободрить его внезапно добрым словом.

— Красиво, Пономарев, — ответил начальник, чутьем правильно уловив смысл прихода. — В самодеятельности не играешь? Гамлета не играешь? Напрасно… Ты когда в отпуск-то ходил, Пономарев? В последний раз, я имею в виду?

И это было правильно и точно сказано. Чуткая душа обитала в осторожном теле Викентия Палыча. Но какой там, к черту, отпуск. От себя не отдохнешь.

— Я — не Гамлет! — улыбнулся подчиненный. — Я скорее — Василий Теркин-с! Василий Теркин.

Он присел на краешек стола и смачно закурил.

— Вы не выпимши, Анатолий Федорович, дружок?

Столько задушевности сочилось в голосе начальника, кажется, прискочи Пономарев на четвереньках — и то встретит с лаской, уложит на диван — и баиньки. Вот они, демократические методы руководства воочию.

— Как-то у нас, поверишь ли, Анатолий, — продолжал Викентий Палыч, не слыша от подчиненного привета, — как-то у нас все люди видят себя гениями. (Вот опять!) И, поверишь ли, дорогой мой, мы сами так людей воспитываем со школьной скамьи. Мол, каждому предстоит своротить горы и оросить пустыни, по меньшей мере. А на худой конец, поверишь ли, совершить подвиг. На меньшее мы не настраиваем. Надо ли так? По сути дела, каждому предстоит всего лишь с достоинством работать по способностям. По мере сил, обратите внимание.

Вот вы, дорогой мой, безусловно, способный юноша. И даже, так сказать, с определенными возможностями. Но вы тоже настроены на подвиг. А подвиг не сразу что-то вытанцовывается. И вы, Анатолий, простите меня, старика, психуете, или, как там у вас принято говорить, — мечете икру, рефлексируете и т. д.

— Я не поэтому психую, — сказал Пономарев в недоумении. — Я хочу знать, за что мне платят деньги. Надо ли их мне платить?

Викентий Палыч встал и проверил окно. Он ласково улыбнулся, и по этой улыбке было видно, как ему, в общем-то, не отпущено время на болтовню.

— На данном участке производства, — объяснил он, — я поставлен государством, чтобы как раз следить, куда и кому идут деньги. Если вы получаете деньги зря, то это моя вина — не ваша. Успокойтесь, Пономарев, и идите работать. Как там у вас? Опять неудачно?

— Опять неудачно! — эхом откликнулся Пономарев.

— Вам тридцать лет, голубчик?

— Да.

— Ну, значит, еще впереди лет сорок — пятьдесят. Верно я подсчитал? Успеете…

Тут надо было поклониться, поблагодарить и уйти. Но Пономарев еще подумал и попросил:

— Переведите меня к Семенову, Викентий Палыч!

— Нет.

— Спасибо.

В ровном состоянии духа вернулся Пономарев к себе на рабочее место. Сел за стол. Был полдень, люди уходили обедать. Пономарев сидел за столом и, как во сне, видел формулу своей фантастической реакции, которая до сих пор была мертва, а теоретически жила бурной жизнью человеческих аорт. Если бы можно было, он бы взорвал сейчас себя, и стол, и цех. Это хорошо бы. Подвести ток и — ба-бах! Вдрызг.

Он просидел час в уютной прострации. Не было ни мыслей, ни планов, ни желаний. Жгучее, яростное бессилие даже баюкало, как в гамаке, покачивало и катило вниз по мокрому склону.

Трудно быть бездарностью — прав начальник с его крестьянским выводом. Подвиг не вытанцовывается, и, значит, дело швах. Значит, все, что прожито, — было ошибкой. Накопленные знания — лишний тяжкий груз.

То же самое переживает алкоголик, узнавший, что пить ему больше нельзя, а надо лечить цирроз печени. А у него, Пономарева, наступил цирроз мозга. И работать ему больше нельзя.

Слепое полуденное солнце постепенно лучом достигло его лба и ужалило.

— Ты уснул, Толя? — спросил Зоин голос.

Он очнулся. Зоя, недосягаемая и вечно соблазнительная, улыбалась возле.

— Я подумала, Толя, — заметила она, — что, наверное, раз ты очень хочешь — нам можно правда сходить с тобой в кино. Завтра хочешь?

— Да, — обрадовался он. — Завтра! Всегда. Это для тебя шутка, каприз, Зоя. А для меня… Не шути так, милая Зоя. Я старый больной хулиган.

Зоя изучала его прозрачными глазами. Там, в глубине этих бездонных болот, полная радость метафизического бытия.

Они вместе с Зоей съели в столовой по отбивной котлете, а во время компота Зоя решилась.

— Ты разве не любишь свою жену, Пономарев?

— Нет, — быстро и счастливо отмежевался он. — Никогда не любил, женился из благородства и озорства. Я тебя теперь люблю, Зоя!

Зоя покраснела.

— Не надо так, — попросила она.

— Я люблю тебя, — сказал Пономарев. — Я иду на работу, чтобы увидеть тебя, услышать твой смех, посмотреть на твои волосы. Каждый день счастье, потому что я знаю, что ты — на работе. И как хорошо, что ты редко болеешь! Ты всегда со мной.

Он поперхнулся сливовой косточкой и проглотил ее.

— Косточку проглотил! — сообщил он в тревоге.

Все было противно Пономареву, и было то противно, как Зоя слушала его бред, и не понимала, и готова была еще слушать. Это значит, все могло быть с ним, вся ложь и фальшь были ему свойственны. Но было еще самое мерзкое — ему льстила Зоина внимательность, Зоино терпение и Зоино унижение. Он был умнее Зои и умел над ней куражиться — вот что ему льстило.

— Зоя, я тебя недостоин, — сказал он подло.

Тут к ним подсел Вениамин Воробейченко, расставил на столе щи, котлету, чай, пирожное, салат и селедку.

— Мир вашему дому, — коварно-дружелюбно улыбаясь, приветствовал он влюбленную пару.

Пономарев в сотый раз с удивлением вгляделся. Чистый и опрятный, в модном галстуке Воробейченко излучал доброту и светлую печаль. Розовое, усталое лицо с породистыми черными бровями, тонкие мелкие губы, саркастическая складка у рта. Зачем же он говорит про него гадости за спиной, если они как братья? Зачем Воробейченко подарил ему щенка. Доставал где-то с трудом щенка, чтобы подарить его другу. Зачем? Это не укладывается в психологический портрет.

— Зачем ты подарил мне собаку, Вениамин?

Воробейченко по-гвардейски приосанился.

— Я тебе, Федорыч, не подарил, а продал. Вот Зоиньке я бы и так подарил. Зоя у нас самая красивая женщина в отделе.

Он аккуратно обтер ложку чистым носовым платком, обмакнул ее в щи, поворошил, выудил сало и положил на клеенку.

— Подозрительный ты, Федорыч. А если и подарил, от чистого сердца, а, Зоя?

Зоя думала, что если правда в нее так влюбился симпатичный и надежный Пономарев, то это прибавит хлопот в ее девичьей жизни. Но она сызмальства привыкла к хлопотам. Девушка была целеустремленная, рабочая. У Пономарева честный взгляд. И он крепкий еще, хотя и тощий. Умный зато. Умные любят ласково.

— А у тебя, оказывается, есть собачка, Толик? Она кусается? — флиртовала Зоя освобожденно.

— Есть, лучший друг мне подарил. Спасибо, Веня.

— Не за что, старина.

Вениамин брезгливо поедал суп. Кусочек сала лежал на клеенке как укор.

— Ты иди, Зоенька, — сказал Пономарев, — а я тебя догоню.

Они остались вдвоем.

— Слушай, а почему ты в самом деле мне собаку притащил?

— Что-то ты странный сегодня, старина, на себя не похожий. А Зойка баба аппетитная, — Воробейченко сладко поежился. — Как она насчет этого? Не пробовал?

— Нет у тебя идеалов, Воробейченко. Вот и про меня ты гадости говоришь. А зачем, Вень, зачем?