Сердце ее трепетало.
Утром Валерик сказал:
— Мам, сходи-ка ты в школу.
— Зачем?
— Что-то тебя Митрий Митрич зовет.
"Господи, — обмерла Клава, — Этого еще не хватало, господи!"
К Дмитрию Дмитриевичу Треневу, классному руководителю сына, раньше на вызовы ходил всегда муж Худяков. Ходил частенько. Валерик в школе не дремал. По рассказу мужа она представляла себе Тренева злобным тупым чудовищем.
— Что ты там сделал? — спросила она невозмутимого Валерика.
— Дал Вальке Клюшке чернильницей по башке, — сказал гармонично развитый ребенок и, подумав, добавил — Все чернила вытекли на парту. Эх!
— Это как же? За что? — не поняла Клава.
— Чтобы не думала о себе…
Клава шла после работы в школу медленно, не спешила. Капало с крыш. Прозрачные, холодные лужи блестели на мостовой. Она думала, что теперь, видать, пропал Валерик. Разве вырастит она его, баба, как мог вырастить Гриша. Да никогда.
А от Гриши ничего не осталось. Вот как. Он дома умер. Перед самым тем, как умереть, Гриша вскочил из постели, повис у нее на плечах, сдавил руками, зашептал жарко:
— Ой, Клава, как страшно! Как страшно, Клава!
И тут же успокоился.
Клава стала в сторонке, к табачному ларьку, постояла.
"Зачем иду в школу, — подумала она вяло, — такая?"
Дмитрий Дмитриевич Тренев принял Клаву в своем физическом кабинете, где пахло электричеством, а по стенкам висели разные инструменты и графики, подействовавшие на Клаву удручающе. Но сам Тренев оказался милым юношей, наверное, Гришиным ровесником, подстриженным почти наголо, с круглой, как у Котовского, головой. Он знал, конечно, о том, что Клавин муж уже больше не среди живых, и поэтому смотрел на нее с уважением и воодушевлением.
— Ваш сын удивительный мальчик, — сказал он.
"Еще чего натворил Валерка?" — с испугом подумала Клава.
Тренев усадил ее на стул, а сам шагал перед ней, размахивал короткими руками почти до лица. Он сказал большую речь. Глаза его горели странным динамическим огнем, опять, как у Гриши.
— Что есть человек, Клавдия Андреевна? Человек сам по себе не добро и не зло. Человек — это аппарат для осуществления добра и зла. Один и тот же человек творит то доброе, то очень злое. И это непонятно, если смотреть с предубеждением.
Но надо смотреть объективно. И тогда окажется, чем ярче личность, тем она противоречивее. Разнобой в желаниях и поступках.
Обычно это не так заметно у взрослых, мы подчиняемся необходимым общественным условностям. Дети — проще. Они не подчиняются, они — приспосабливаются иногда, но остаются себе на уме.
Ваш Валерик — самое удивительное противоречие, которое я только видел. Он весь непостоянство. Может быть, он гений, понимаете?
Понимаете меня? Он, мальчишка, не считает нужным приспосабливаться, а живет по каким-то своим собственным законам. Чувствуете? Собственным!
— Что же мне теперь, лупить, может, его чаще? — робко спросила Клава, поражаясь горячности и блеску глаз учителя и в то же время чувствуя непонятную гордость за Валерика.
— Ах, нет, не то! — почти кричал Тренев. — Как это неправильно, что вы говорите. Дети — сложный, очень сложный аппарат, чуть что не так — ломается навсегда. Понимаете?
"Читайте Сухомлинского!" — вспомнила вдруг Клава, и горячая волна жалости к умершему Грише окутала ее.
— А почему вы никак с моим Григорием не ладили? — спросила она.
Тренев от неожиданности поперхнулся, слегка покраснел. Ему нравилось узкое, внимательное лицо Клавы.
— Он был радикал, — вдумчиво ответил Тренев. — Не признавал компромиссов. Понимаете, это хорошо на войне, допустим, но не в воспитании детей… Он ведь и Валеру неправильно вел, вы поймите.
— Нет, — сказала Клава, — правильно.
Она встала, неловко кивнула и пошла к двери. Тренев, смущенный, семенил за ней.
— Не обижайтесь, — говорил он. — Мальчик у вас просто прекрасный, прекрасный!
"Зачем я осталась одна, — думала Клава, — пропадет мой дорогой Валерик. Не управлюсь я с ним. Гриша плохо подумает", — она спохватилась, что Гриша уже ничего не подумает, его нет. И он был, она знала. Был он, она и сын. А вот больше ничего не было, действительно.
"Как же я с ним буду теперь? — думала Клава. — Целый день на заводе. Да и молодая я еще. Куда мне? А?"
Валерик резвился во дворе среди ровесников. Клава понаблюдала за ним издали — худым, в стареньком облезлом пальто, подвижным, — потом подошла и сказала:
— Пойдем, сыночек, домой. Поговорить нам с тобой надо.
Валерик покривился, но кивнул, побрел, стесняясь приказа, поодаль.
Дома, в пустой светлой комнате, Клава усадила его на диван и сама села рядом. Долго она не находила слов, да и не знала толком, о чем говорить. Сын смотрел на нее серьезно и, казалось, с сочувствием.
— Тебя, мам, учитель напугал? — спросил он.
— Да, малыш. Он мне сказал… Он просил, чтобы ты стал лучше.
Валерик усмехнулся.
— Он всем так говорит. Ты, мама, не думай об этом. Дети все одинаковые, шалят. Вот когда я еще немного вырасту, тогда буду лучше. Ведь так?
Клава боялась опять расплакаться от беспомощности, от любви, от тоски.
— Ты уже взрослый, Валера. У нас папы нет, ты знаешь. Мы вдвоем. А я, милый, слабая. Я не смогу тебя правильно воспитать. И если ты вырастешь плохим, я умру!
Она всхлипнула, давясь слезами, как тестом, грудь ее вздымалась.
— Ну что ты, что ты, мама. Не плачь! Я так буду делать, как ты хочешь…
Глаза его ответно намокли.
— Ты решил сегодня задачу? — успокаиваясь, наугад спросила Клава.
Валерик встал и побрел на кухню. Минут десять Клава посидела одна, потом заглянула. Сын склонился над тетрадью, что-то писал. Губы его подрагивали, лицо суровое, тонкое.
Она поставила чайник, достала мясорубку и начала провертывать мясо на котлеты.
Через час Валерик молча отдал ей тетрадку и учебник. Сам сел опять за стол. Клава читала отмеченную задачку, но не могла понять ее смысл. Она делала вид, что понимает, испуганно поглядывала на сына.
— Все правильно, не думай, — сочувственно и твердо сказал Валерик.
— Я вижу, — ответила Клава. — Теперь, если хочешь, иди гулять.
— Не хочу.
— Чего же ты хочешь? Кушать? Еще не готово.
— Я не хочу есть.
— Тогда иди в комнату. Уроки — это все?
— Папа смотрел дневник.
— Давай дневник.
Он принес. Открыл на нужной странице. Там была запись: "На уроке рисования играл в морской бой. На замечание нагрубил. Подпись".
— Ты нагрубил учителю?
— Я сказал ему, что мне надоело рисовать его цветочки. Пусть сам их рисует. Настоящие художники рисуют большие яркие картины с красками.
— Учитель хочет постепенно научить тебя рисовать такие картины.
— Папа говорит, надо учиться всему самостоятельно.
— Как это?
— Как? Значит, делать то, что тебе нравится.
— Всегда?
— Да.
— А если тебе понравится уйти из школы в кино?
— Я уйду.
— Нет!
— Да.
— Ты не должен уходить.
— Почему?
Она не нашлась сразу ответить. Гриша Худяков стоял за ее спиной, больной, и ждал.
— Только не плачь! — попросил Валерик.
— Я хочу, чтобы ты меня слушался.
— А ты меня, мама. Так говорит папа. Он говорит, что свобода делает только из человека человека. Только свобода.
Больше Клава не могла спорить. Она видела перед собой единственно любимого человека, рыжую голову, синие злые удивленные глаза и с ужасом чувствовала вдруг, что этот маленький человек, может быть, давно умнее и сильнее ее. И ей надо было учиться всему заново. Тогда она повторила свой главный страшный довод:
— Если ты не будешь меня слушаться, Валерик, я умру.
И она, правда, готова была умереть.
— Не надо, — ответил Валерик. — Я буду тебя слушаться всегда. Потому что я тебя люблю!
Он приблизился к ней и обнял ее, уткнувшись носом в живот, покорный.
"Неужели нигде нет Гриши?" — подумала Клава спокойно.
1972