На большой кровати под балдахином лежал Астаротте, опухший и недвижный, с согнутыми руками и ногами. Он походил на статую, вынутую из кресла, в котором она помещалась, и напоминал один из слепков, сделанных по отпечаткам в Помпеях, где жители были погребены под пеплом Везувия.
Потрясенный врач, дрожа всем телом, приблизился к Аликино и молча провел его в кабинет. Молодой человек решил, что там, очевидно, был пожар. Запах паленого мяса стал невыносимым, но нигде не было ни малейших следов ни огня, ни дыма.
Наконец врач обрел дар речи и указал на мягкий стул, стоявший за письменным столом.
— Он сидел здесь, так мне сказали. Понимаете?
Ничего не понимая, Аликино перевел взгляд со стула на врача.
— Понимаете? Он загорелся, но изнутри. Нечто вроде внутреннего самовозгорания. Вы же видите, что обивка на стуле цела. Никогда не встречал ничего подобного. Подобного случая нет в анналах медицины. И нет никакого приемлемого объяснения.
Врач, недоумевая, удалился. Аликино внимательно осмотрел кожаную обивку стула. Никаких признаков огня. Бумаги на столе были нетронуты. Юноша вернулся в спальню отца.
Врач пытался изобразить некое подобие медицинского осмотра, видно было, он не знает, что предпринять.
— Я велел ему выпить побольше воды. Будем надеяться, что внутренний пожар прекратится. Кожа, правда, еще очень горячая. Скрытое горение. Но как это возможно?
Несчастный врач, потрясенный, ошеломленный, растерявшийся, рассуждал вслух и пытался отыскать в своем медицинском багаже хоть какую-то зацепку для диагноза.
— Это невозможно, невозможно, — проговорил Астаротте, медленно поворачивая голову. Шея, казалось, была единственным подвижным элементом в его окостеневшем туловище. — Неужели именно со мной это должно было произойти? Ужасная несправедливость.
Он выглядел не столько напутанным, сколько удивленным и растерянным, как бы обманутым, кем-то преданным. Смерть была для него событием явно преждевременным, явной ошибкой, непонятной неожиданностью.
Аликино смотрел на отца, стоя прямо и недвижно. Такого исхода, при котором он присутствовал, он, Аликино, пожелал сам, и банк разрешил ему осуществить свое желание. Но результат оказался столь бурный и скорый! Происходившее тут намного превзошло все, что он способен был вообразить.
Тело отца продолжало чудовищно разбухать, словно изнутри его распирала какая-то сила, стремившаяся вырваться наружу. Лицо превратилось в безобразную маску, какую-то страшную рожу с широким, мясистым носом, с заплывшими свинячьими глазами и вздувшимися, вывернутыми губами.
Голос тоже стал неузнаваемым. Слова вырывались из горла, захлебываясь в отвратительном чавканье.
— Не может быть такого скорого конца. Не может все кончиться так быстро. У меня украли сорок лет жизни. Кто украл их?
Вот теперь было ясно: он чувствовал себя обманутым, ведь ему была дана гарантия, что он проживет до ста лет. Именно об этом он заявил в разговоре, который состоялся у него с Аликино в мае.
Гаснувший взгляд умирающего искал сына и, наверное, не нашел его, так как юноша, медленно пятясь, тихо отступил к двери.
Врач собрал свои инструменты и удалился.
— Он может взорваться с минуты на минуту.
На рассвете, в Рождество, Астаротте умер, сотрясаемый чудовищной, нескончаемой и такой сильной отрыжкой, что от нее дрожали стекла во всем доме. Казалось, эта отрыжка, вырываясь из нутра, опустошала его. Тело покойного обмякло и вновь пробрело нормальные размеры.
С трупа сняли перчатки. Аликино смог наконец увидеть руки отца.
Они были ярко-красного цвета, бликующие, пылающие. Их можно было увидеть даже в полной темноте. И теперь, когда кровообращение прекратилось, руки на глазах меняли свой цвет, становясь темными и матовыми, как обожженные кирпичи.
В одном из карманов пиджака Астаротте Аликино обнаружил ключи от шкафа с недоступными прежде книгами.
Однако то, что он искал, оказалось вовсе не в книге Пселла, о которой упоминал синьор Гамберини, а в труде, приписываемом Фламелю, — «О вещах возможных и невозможных».
«Кое-кто может украсть у другого годы жизни. Это может сделать сын в ущерб отцу, при одном, правда, условии — если он сын только отца. Годы жизни сын крадет не по частям, а сразу все, какие отцу осталось прожить».
Что означало это условие — если он сын только отца? Не рожденный женщиной, не родившийся? Или же речь шла только о доминирующей генетической наследственности?
На похоронах Астаротте не было священников. Только спустя какое-то время Аликино телеграммой сообщил матери, что она стала вдовой.
5
Аликино продолжал служить бухгалтером в Ссудном банке, но с некоторых пор начал испытывать острое желание — он предпочитал называть его долгом — прояснить кое-какие страницы из жизни своего отца и предков семейства Маскаро.
Весной 1946 года он приступил к розыскам.
Реестр учета населения муниципалитета Баретты сообщал, что Маскаро Астаротте, сын Джерофанте и N. N., родился в 1885 году.
Может быть, он был сыном только отца?
Возможно, обозначение N.N. скрывало тот факт, что ребенок родился вне брака? В старых и пыльных приходских книгах в Баретте, в бывшей главной церкви этого прихода, Аликино нашел документ, который, по-видимому, был прежде письмом. Без даты и подписи, он был когда-то разорван на клочки, а потом восстановлен, правда не полностью, с помощью клейкой бумаги.
«…заявлял неоднократно во всеуслышание, глубоко убежден, что Барко Маскаро вел обширную торговлю с дьяволом. И сам его постыдный и ужасный конец — как вам известно, он обуглился на костре, разведенном по всем правилам в лесу, неподалеку от Баретты и именно в праздник Рождества, день радости, братства и любви, — не оставляет сомнений на этот счет.
Дабы всем было известно, заявляю: то обстоятельство, что я являюсь горячим провозвестником крестовых походов против наступления власти сатаны, не означает, что я имею какое-либо отношение к убийству вышеназванного Барко или являюсь его подлинным вдохновителем. Пусть покарает меня Господь за то, что это событие не вызывает у меня должного сострадания к жертве, но пусть и отведет от меня все подозрения.
Некоторое подозрение относительно возможного убийцы я скорее отнес бы к сыну жертвы, Джерофанте, молодому человеку двадцати лет, который, мне кажется, хорошо подготовлен к продолжению сатанинских деяний отца. У меня имеются лишь подозрения, не подкрепленные никакими доказательствами. Я не в состоянии назвать причину, которая могла толкнуть юношу на такой безумный поступок. Так или иначе отмечаю: похоже, это довольно обычное явление, когда в семьях некромантов дети ритуально убивают отцов, причем происходит это с точной периодичностью, которая отмечается иногда на протяжении нескольких поколений.
Принятые церковью приемы… Лобызая стопы Вашего Святейшества и…»
На этом документ обрывался. Кто написал его и когда?
Аликино поручил поиски господину Менотти, школьному учителю на пенсии, превратившемуся в архивную крысу, который подтвердил, что документ написан в конце 1865 года. Это было письмо настоятеля Баретты Его Святейшеству архиепископу епархии.
Барко Маскаро было шестьдесят лет, когда он умер на костре, и Джерофанте, тогда двадцатилетний, был отцом Астаротте.
Однажды, апрельским воскресным утром, явившись под вымышленным именем и выдав себя за ученого-историка, Аликино сумел проникнуть в сумасшедший дом в Имоле с целью повидаться с одним больным. Это был адвокат Ривоццини, пребывавший в психиатрической клинике уже лет двадцать. Он страдал (если Аликино правильно понял диагноз) тревожно-двигательной психастенией.
Адвокат пользовался немалой известностью в начале двадцатых годов, когда некоторое время был мэром Баретты.
Пока они шли по коридорам мимо палат, на дверях которых висели массивные замки, мимо окон с защитными сетками и решетками, врач, любезно сопровождавший Аликино, позаботился ознакомить его с правилами визита: как можно меньше вопросов и только на нейтральные темы, никакого давления, словом, ничего такого, что могло бы задеть психику пациента, разбередить его болезненные раны, не поддающиеся излечению, но как никогда мучительно возбужденные. Больной плохо ориентируется во времени и продолжает переживать, как совсем недавние, события, которые привели его когда-то к психическому расстройству. Наконец врач смеясь предупредил Аликино, что прежние ораторские данные пациента превратились в патологическую, порой неудержимую многоречивость.