Услышав приказ (а то был именно он), Дьявол встал и застыл перед бароном в позе слуги, ожидающего повелений хозяина. Это движение произошло в долю секунды, но полностью переменило облик и костюм нечистого. Фантастическое существо исчезло; на его месте стоял посиневший от беспробудного пьянства дюжий верзила в ливрее и красном жилете, со здоровенными кривыми ручищами в простых белых перчатках и грубыми ножищами в больших башмаках на босу ногу.
– А вот и я-с, – представился новый персонаж.
– Кто ты такой? – возмутился Арман, уязвленный его дерзким и подлым видом, характерным для французской прислуги.
– Я не лакей Сатаны и не совершаю ничего сверх того, что приказано, но исполняю все, что велено.
– Какого черта ты делаешь здесь?
– Жду приказаний-с.
– Ты знаешь, для чего я тебя вызвал?
– Нет-с.
– Ты лжешь!
– Да-с.
– Как тебя зовут?
– Как вам будет угодно-с.
– Тебе что, не дали имени при крещении?
Дьявол не шелохнулся; но весь замок, от флюгера до подземелий, казалось, захохотал самым неприличным образом. Арману стало страшно, и, чтобы скрыть свой испуг, он пришел в ярость – способ столь же известный, как и пение.
– Так отвечай же наконец, есть у тебя имя или нет?
– У меня их столько, сколько пожелаете. Я могу служить под любым именем. Один аристократ в эмиграции, приняв меня на службу в тысяча восемьсот четырнадцатом году, назвал меня Брутом[19], лишь бы в моем лице вволю поливать бранью Республику[20]. Затем я попал к одному академику, переделавшему мое прежнее имя Пьер в более литературное Кремень[21]. И пока господин в салоне занимался чтением вслух, меня прогоняли спать в прихожую. Биржевой маклер, нанявший меня после того, от всей души нарек меня Жюлем только потому, что так звали любовника его жены; этому рогоносцу доставляло неописуемое удовольствие кричать при своей ненаглядной женушке что-нибудь вроде: «А! Этот тупорылый хряк Жюль! Этот грязный ублюдок Жюль!» Я ушел от него по собственной воле, устав терпеть незаслуженные, так сказать, фидеикомисс[22], оскорбления. И я поступил в услужение к танцовщице, содержавшей пэра Франции.
– Ты хочешь сказать, к пэру Франции, содержавшему танцовщицу?
– Я хочу сказать только то, что сказал. Это довольно малоизвестная история; я вам расскажу ее как-нибудь на досуге, если вы решите написать трактат о человеческих добродетелях.
– Ты опять взялся за нравоучения?
– В качестве слуги я делаю минимум того, что могу.
– Так ты мой слуга?
– Пришлось. Я пробовал явиться перед вами в другом звании; так вы разговаривали со мной как с лакеем. Мне не удалось убедить вас быть более учтивым, и вот я перед вами в том непотребном виде[23], какого вы, безусловно, желали. Вы что-то хотели мне приказать, милсдарь?
– Да-да, в самом деле… Но я хотел бы также спросить совета.
– Позвольте вам заметить, хозяин, что советоваться с прислугой – это что-то из комедии семнадцатого века[24].
– Ты-то откуда знаешь?
– Из журнальных статей…
– Ты читал их? Прекрасно! И что ты о них думаешь?
– Почему это я должен что-то думать о людях, которые не умеют думать?
Луицци вновь умолк, вдруг обнаружив, что и с этим типом, как с его предшественником, ему не удалось ни на йоту приблизиться к своей цели. Он дотронулся до колокольчика, но, прежде чем позвонить, предупредил:
– Хоть ты и сохраняешь силу ума в разных обличьях, мне не по вкусу обсуждать с тобой желанную мне тему, пока ты пребываешь в таком виде. Ты можешь сменить его?
– Я весь к вашим услугам, милсдарь.
– Вернись к первоначальному облику!
– При одном маленьком условии: если вы дадите мне монетку из той мошны, что перед вами…
Арман взглянул на стол и увидел не замеченный им до сих пор кошелек. Он открыл его и достал одну монету. На бесценном металле сияла надпись: ОДИН МЕСЯЦ ЖИЗНИ БАРОНА ФРАНСУА АРМАНА ДЕ ЛУИЦЦИ. Арман тут же понял тайну необычной денежной единицы и бросил монету обратно в кошелек, который показался ему довольно тяжелым, а потому вызвал невольную улыбку.
19
20
21
22
23
24