Одновременно де Водемон был одержим страстным желанием достичь высокого ранга. Он уже был испанским грандом, однако не собирался этим довольствоваться. Будучи князем империи, он ни на что больше не мог надеяться; положение, которое приносили ему высокие должности, было им утрачено; что до тех накоплений, кои ослепляют глупцов, то он слишком ясно понимал, как легко их расточить, льстя себе надеждой на то, что они доставят ему прочное положение. В Италии, занимая блестящий пост и пользуясь всеобщим уважением, он попытался сделаться кавалером ордена; он уговорил своих друзей за него похлопотать; наконец, сам в открытую об этом просил — и несколько раз ему было отказано, причем от него не скрыли причины отказа, которую, к великому сожалению, нельзя было обойти. Причина эта крылась в статуте ордена Св. Духа, по которому исключалось дарование его всем незаконнорожденным, кроме королевских детей. Напрасно он настаивал, взывал к гордости короля, ссылаясь на то, что король имеет право сделать исключение, — все было бесполезно. С тех пор как король Испанский побывал в Италии, он поручил Лувилю ходатайствовать об этом перед Торси и г-ном де Бовилье, который мне об этом поведал, а потом просил еще Тессе, маршала де Вильруа и г-на де Вандома. Все было бесполезно: самые доверенные, самые почитаемые люди не могли добиться от короля согласия уравнять в чем бы то ни было незаконного отпрыска Лотарингского дома со своими собственными; но хотя отказ касался только этого, столь важного для короля, вопроса, все же Водемону лишний раз давалось понять, что король никогда не будет относиться к нему иначе, как к бастарду герцога Лотарингского, каковым он и был на самом деле, и что по изложенной только что причине, о которой Водемону и его племянницам невозможно было не догадаться, все его притязания всегда будут наталкиваться на эту преграду. По всей видимости, именно поэтому он и затеял домогаться самостоятельности для Коммерси, да и многого другого: он хотел извратить тайную причину, которой руководствовался король, и прикрыть свою незаконнорожденность. Но все это еще не было сделано, а между тем нужно было бывать при дворе и в свете. Не смея рисковать, дабы ничего не лишиться к тому времени, когда дело с Коммерси и прочими землями будет улажено, он решился принимать те чрезмерные авансы, кои делали ему самые выдающиеся, видные, достойные люди при дворе, и пользоваться этим, притворяясь, будто ни на что не притязает и не сомневается в своем праве; он решился злоупотреблять глупостью большинства и скрывать свои поползновения, прикидываясь человеком беспомощным, чтобы потом все, что втайне ему удастся приобрести и чего с присущей ему ловкостью удастся добиться, приписать высокому рангу, которого он будет удостоен. Вот он и велел проносить себя в портшезе по всем малым салонам до самых дверей большого, как делали, и то очень редко, дочери короля, и на ноги становился только перед королем. Он избегал посещать Монсеньера и его сыновей под предлогом больных ног, а если посещал, то уклонялся от реверансов; то же самое проделывал он и у герцогини Бургундской, и герцогини Орлеанской. В гостях у прочих он усаживался на первый же свободный стул, а в покоях Марли были только табуреты, и в салоне то же самое. Он располагался в уголке; вокруг него, сидя и стоя, собирался цвет общества, а он заправлял общей беседой. Иногда подходил Монсеньер; Водемон ловко приучил его к тому, что он, Водемон, остается сидеть в его присутствии, а потом скоро ввел это в обычай и для герцогини Бургундской. Сперва все министры побывали у него в гостях. Он один посещал г-жу де Ментенон; но такие посещения повторялись нечасто, и он никогда не заставал у нее короля, который почти не давал ему аудиенций у себя в кабинете. Жизнь его в Версале протекала с большим блеском: король все время о нем заботился. Он дал Водемону карету, чтобы тот ездил на каждую охоту; одна из племянниц ездила на охоту вместе с ним; забавно было видеть, как эти двое следуют за каретой, в которой находится король вместе с герцогиней Бургундской, являя собой две парочки, поскольку других карет не было, кроме той, что везла капитана гвардии, а герцогиня Орлеанская в ту пору еще ездила верхом. Это пребывание в Марли, где он, приехав, тотчас прекрасно сориентировался, было для него плодотворно: к нему обратилось всеобщее внимание, он прослыл неописуемо важным лицом и освоился в свете. Затем он стал делить время между Версалем и Парижем, однако в Версале бывал меньше: там было многолюднее, общество не столь сплоченное, не столь разнообразное, там трудней было придерживаться своего круга. Он благоразумно рассудил, что, прощупав почву, лучше исчезнуть, чтобы возбудить интерес и благосклонность и не примелькаться; на исходе месяца он распрощался и отбыл в Коммерси вместе с сестрой, племянницами и женой, которая в Париже не выходила из дому под предлогом усталости и хрупкого здоровья, а на самом деле потому, что опасалась, как бы ее притязания не натолкнулись на отпор, и, прежде чем представляться ко двору, хотела знать, как ее там встретят. Уезжая, Водемон принял некоторые меры, затем дал о себе знать, когда впервые отправлялся в Марли: