Но в этой деревне на Волынщине не нашлось ни одного еврея среди местных жителей, который мог бы ответить ксендзу. Они все были простыми, неучеными людьми, для которых «доказательства» священника с его искусно отточенной речью были выше их возможностей как оппонентов.
Поэтому евреи оказались в затруднении. Ксендз все больше наглел. Он уже обращался открыто к евреям, говоря, что если евреи не могут ответить на его аргументы и оспаривать его «доказательства», приводимые им из Библии, то они должны сразу же отказаться от своей религии и перейти в католичество. При этом он обещал выкрестам всякие блага на этом и на том свете.
Видя, что никто из евреев не смеет вымолвить слово, священник еще больше возгордился, чувствуя себя как бы победителем в этом споре, в котором он якобы сумел доказать свою правоту. Он уже рассчитывал на большой улов, на крещение большого числа евреев.
Однажды летом перед каким-то христианским праздником вновь созвал священник всех гоим и евреев на базарную площадь и начал проповедовать на свой обычный лад.
На этот раз ксендз говорил еще более резко против еврейской религии и прямо потребовал от евреев, чтобы они крестились. Он высмеял евреев, их религию и их обычаи, одним словом — всю еврейскую Тору, указывая со своей обычной наглостью, что «истина» только на стороне католицизма.
— Может кто-либо возразить на мои слова? — воскликнул ксендз в полной уверенности, что никто из евреев не раскроет рта.
Вдруг выступил кто-то из среды собравшихся евреев и сказал весьма ясно и четко, что он хотел бы ответить ксендзу.
Все оглянулись на этого смельчака, и кого же они увидели? К их неописуемому изумлению оказалось, что это был не кто иной, как р. Вольф-сапожник, этот закоренелый молчальник, «Добрый Вульфка», как его звали гоим.
Как это он смог открыть рот, когда от него редко слышали единое слово и многие сомневались, есть ли у него вообще язык во рту! И евреи, и неевреи вытаращили глаза на этого человека. Ксендз тоже был заинтригован.
— Хорошо, Вульфка, — воскликнул он, — ты хочешь что-то сказать, взойди сюда на амвон и давай послушаем, что ты имеешь сказать.
Ксендз был, по-видимому, уверен, что именно при помощи этого «Доброго Вульфки» он сумеет прижать евреев к стенке так, что они больше не сумеют обойти его.
Спокойными шагами взошел р. Вольф на амвон и открыл рот. К всеобщему изумлению все услышали от него слова, которые никто от него никогда не ожидал. Он говорил на хорошем польском языке, как «настоящий гой», свободно и ясно. Но всего поразительнее было то, что он сказал. Он начал разбивать все аргументы ксендза один за другим и приводить доказательства, которые делали слова ксендза просто смешными. Он начал приводить стихи из библии, и быстро и ясно переводил их на польский язык. Что было всего удивительнее в этом, это то, что каждый мог его понимать и что каждый должен был признать его правоту. Он попросту доказал, что ксендз не знает о чем говорит и не только цитирует стихи неверно, но неправильно их объясняет и понимает.
Теперь пришлось уже замолчать ксендзу. Он не смог соревноваться в знании с р. Вольфом.
Так что спор быстро закончился, и все уже знали, что сапожник одержал верх над ксендзом. Евреи торжествовали. Они чувствовали, что р. Вольф вызволил их из большой беды. Но и гоим не могли прийти в себя от изумления. Они удивлялись перемене, происшедшей с этим молчаливым и на первый взгляд простым р. Вольфом.
Ксендз не смел уже больше клеветать на евреев и прекратил собрания на базарной площади и произнесение там проповедей.
Это произошло в середине лета перед жатвой, а в начале месяца элул оказалось, что р. Вольф и его жена исчезли из деревни.
Р. Вольфу пришлось самому раскрыть себя. Это было необходимо во славу имени Б-жьего, а потому у него другого выбора не было. Но он больше не захотел оставаться в деревне, где евреи и неевреи оказывали бы ему большой почет и где ему пришлось бы, вероятно, оставить свое ремесло — сапожничество.
Этого он ни в коем случае не мог допустить. Он свою миссию выполнил. Теперь перед ним открывался новый ряд мытарств и мыканий по белу свету. Ему предстояло вновь блуждать по городам и весям искать себе пристанище, место, где он мог бы без помех заниматься своим ремеслом, где никто его не заподозрил бы, что он не простой человек, обычный сапожник. Ему предстояло найти себе место, где он мог дружить с людьми из народа, такими же, как он сам, простыми и скромными, у которых нет более возвышенных потребностей, как только жить скромно трудами рук своих.