Из Брюсселя я направился в Берген-оп-Зоом, где французскими частями командовал швейцарец по имени шевалье де Курт: его заботы и любезное стремление показать мне все, чем славилась знаменитая эта столица, дали мне ещё раз понять, как повезло мне, что я родился в семье человека, хорошо известного в разных странах. Шевалье де Курт знал и любил отца; он дал мне рекомендательное письмо к своему земляку Корнабе, генералу голландской службы, коменданту Розенталя, где располагался первый пост войск республики. Корнабе познакомил меня с ещё одним швейцарцем по имени Буке, генерал-квартирмейстером, который не только показал мне лагерь тридцатитысячной голландской армии под Бредой, но и снабдил меня небольшой инструкцией, служившей мне гидом во время моего турне по Голландии, весьма краткого в тот раз из-за недостатка времени.
5 августа я вернулся в Аахен, чтобы попить тамошних вод — родителям пришло в голову, что действие вод может благотворно сказаться на моей фигуре, и я ещё подрасту. Я не чувствовал себя полностью здоровым уже тогда — боли, похожие на ревматические, тревожили меня. Зная, что я сын подагрика, врачи полагали, что я унаследовал эту болезнь отца.
Поскольку каждое желание родителей было для меня законом, я обратился в Аахене к доктору Каппелю, пользовавшему, в своё время, отца. Доктор принялся всячески расхваливать воду источника, ближайшего к его дому, но вода эта, судя по всему, не была мне полезна. Ночью того самого дня, что я начал её пить, я почувствовал боли в кишечнике, да такие, что меня буквально скрутило, почти соединив колени с желудком. Удушье не давало мне вздохнуть. Не дожидаясь другого лекарства, Кенигсфельс поспешно влил мне в глотку ложку лавандовой воды — она вернула мне дыхание, и я остался жив, по крайней мере. Потом появился врач — он был вынужден несколько недель хлопотать вокруг меня, словно я был худосочным старцем, прописывал мне души и паровые ванны, чтобы я мог хотя бы ходить.
Любопытно, что бутылка лавандовой воды, спасшая мне жизнь, была передана моим людям, всего за несколько часов до случившегося слугой ганноверского посланника, которого я совсем не знал. Вручив воду, слуга тут же исчез, и я так и не смог никогда объяснить это странное совпадение, особенно знаменательное потому, что я никогда не употреблял лавандовой воды, зная, что запах лаванды плохо действует на мою мать.
Кое-как оправившись, я заехал ещё в Эйндховен и Руземонд — взглянуть на остававшиеся ещё там австрийские и английские части. В Руземонде я видел шевалье Фолкенера, которому Вольтер посвятил «Заиру». Затем, через Кассель и Дрезден, я вернулся в Варшаву в начале октября 1748 года.
III
То был год сейма. Референдарий Сиеминский был сравнительно легко избран маршалом. Бестужев[15], тогдашний посол России и брат канцлера, увидел в таком дебюте отзвук неких замыслов, опасных для его двора, и настоял на том, чтобы сейм был распущен.
Как раз в это время меня передали под крыло моему дядюшке князю Чарторыйскому, подканцлеру Литвы. Его должность и его характер сделали его одним из самых видных популяризаторов идеи польского единства — кому же, как не ему, было воспитать приверженцем этой идеи молодого человека?
В двадцать лет дядя заслужил особенное покровительство Флемминга, фельдмаршала Саксонии и одновременно министра Августа II по делам Польши, хотя официально назначен министром он не был. Благодаря протекции Флемминга, дядя стал подканцлером Литвы в двадцать пять лет... В последние годы правления Августа II и в течение двух третей правления Августа III он имел огромное преимущество, не зная над собой никого, кроме двора и фаворита, категорически отказывавшегося рассматривать дела Литвы иначе, чем его глазами, а соперниками в самой Литве имея людей, промахи и пороки которых ставили их безусловно ниже его. К тому же, дядя обладал величайшим терпением, позволявшим ему выслушивать долгие речи жалобщиков, распознавая истину, и почти всегда рассудить справедливо и удовлетворить обе стороны, обратившиеся к нему, как к арбитру. Наконец, его поддерживало доверие, которым пользовался мой отец, и его связи...
А поскольку дядя часто и обильно рассуждал о реформе общенационального воспитания и способствовал её осуществлению своими речами и своим примером, — он вёл исключительно обширную переписку со всем королевством, — поскольку, кроме всего прочего, он любил говорить открыто и, можно сказать, беспрестанно о делах публичных, но и о делах частных, так или иначе на публичные влиявших, трудно было придумать более подходящее место, чем его дом, для того, чтобы дать мне возможность получить исчерпывающие сведения о состоянии нации, помочь мне отработать стилистику писанины разного рода и научить меня искусству завоёвывать популярность.
15
Бестужев (Бестужев-Рюмин) Михаил Петрович, граф (1688- 1760) — русский дипломат, в 1744—1748 гг. посол России в Польше.