Когда дошли до Горация, все стали обильно цитировать наиболее известные сентенции великого поэта, а также восхвалять его философию.
Задетый моим молчанием, аббат Гижиотти заметил:
— Если господин де Сейнгальт[71] не согласен с нами, почему бы ему не высказать своё мнение?
— Если вас действительно интересует моё мнение о Горации, — ответил я ему, — то могу вам сообщить, что, с моей точки зрения, существовало множество поэтов, лучше Горация разбиравшихся в тонкостях придворной жизни. Кое-какие его поэмы, которыми вы восхищаетесь, как образцами учтивости и хорошего тона — в сущности, ничто иное, как сатиры, причём, весьма мало изящные.
— Соединять в сатире изящество и истину — разве это не вершина искусства?..
— Для Горация это было несложно — ведь его единственной целью, даже в сатирах, было польстить Августу. Этот монарх тем и обессмертил себя, что покровительствовал писателям своего времени — вот почему имя Августа стало столь привлекательным для коронованных особ в наши дни, использующих его, отрекаясь от собственного имени.
Я заметил уже, что король Польши взял имя Августа при вступлении на престол. Услышав мои рассуждения, он стал серьёзен, и спросил меня, какие же именно коронованные особы пожертвовали своим именем ради имени «Август»?
— Первый шведский король, — ответил я. — Его звали Густав.
— А какая связь между «Густавом» и «Августом»?
— Одно имя — анаграмма другого.
— Откуда вы это взяли?
— Из одной рукописи...
Король расхохотался, вспомнив, что и он «цитировал рукописи», и спросил меня, не знаю ли я какой-нибудь сентенции Горация, где сатира была бы облечена в деликатную форму.
Я тут же ответил:
— Coram rege sua de paupertate lacentes plus quam poscentes ferent.
— Верно, верно, — улыбаясь, произнёс король.
Мадам Шмидт попросила епископа разъяснить ей смысл этого высказывания.
— Скрывающий от короля свою бедность, получает больше, чем тот, кто просит, — прозвучал перевод.
Милая дама заметила, что пассаж этот вовсе не кажется ей сатирическим, а я молчал, боясь, что и так сказал слишком много.
Король сам сменил тему — завёл речь об Ариосто, и выразил желание почитать его вместе со мною. Отвесив поклон, я ответил словами Горация:
— Tempora quocram...[72]
Когда, несколько дней спустя, я оказался на пути его величества, король, давая мне поцеловать руку, незаметно передал мне бумажку, с помощью которой я расплатился с долгами — это и были двести дукатов...
С этого дня не было ни единого утра, чтобы я не присутствовал при утреннем туалете короля — в минуты, когда его причёсывали. Мы болтали о чём угодно, кажется, только не об Ариосто; король хорошо понимал итальянский язык, но не мог на нём говорить. И каждый раз, как я вспоминаю поистине достойные уважения качества, коими обладал этот великолепный государь, я не могу понять, каким образом мог он совершить столь грандиозные промахи — суметь пережить свою родину не было наименьшим из них.
Разумеется, не все мои знакомства в Варшаве быль столь возвышенны. Среди прочих мне нанесла визит Бинетти, возвращавшаяся из Лондона вместе со своим мужем, танцовщиком Пиком. Она долгое время выступала в Вене и собиралась в Санкт-Петербург. Король сказал мне, что намерен ангажировать её на восемь дней и заплатить ей тысячу дукатов.
Ни минуты не медля отправился я сообщить эту новость даме, не смевшей верить моим словам; прибытие князя Понятовского, уполномоченного официально передать Бинетти желание короля, рассеяло её сомнения. Пик в три дня отрепетировал балет, Томатис взял на себя заботы о декорациях, костюмах и об оркестре. И новые исполнители так понравились публике, что их ангажировали на год, предоставив полную творческую свободу.
Всё это пришлось очень не по душе другой балерине — Катаи: Бинетти не только затмила её, но и отобрала у неё любовника. Бинетти уже вскоре обзавелась современно обставленным домом, её окружала толпа воздыхателей, среди которых были граф Мощинский и обер-камергер короны господин Браницкий, личный друг короля.
Партер разделился на сторонников Катаи и поклонников Бинетти. Понятно, я отдавал предпочтение этой последней, но не мог проявлять его открыто без того, чтобы не вызвать неприязнь покровительствовавших Катай Чарторыйских; один из их семьи, князь Любомирский, был любовником этой дивы, и я был бы круглым идиотом, если бы принёс в жертву дружбе с танцовщицей столь высокое покровительство.
71
де Сейнгальт — красиво звучащее, якобы дворянское имя, придуманное Д. Казановой и присвоенное им; из-за этого «имени» Казанова имел неприятности с австрийской полицией.