Бинетти осыпала меня горькими упрёками и даже взяла с меня слово не появляться больше в театре. Обер-камергер короны Казимир Браницкий, слывший её любовником, был полковником улан; ему едва исполнилось тридцать два года, он служил одно время во Франции, и не так давно возвратился из Берлина, где представлял Польшу при дворе Фридриха Великого.
Поссорившись с Томатисом, — будучи директором театра, тот вредил ей в глазах монарха и вообще не упускал случая поставить её на место, — Бинетти потребовала, чтобы любовник отомстил за неё. По всей вероятности, Браницкий обещал ей всё о чём она просила, причём, как увидит читатель, молодой поляк взялся за выполнение своего обещания способом, по меньшей мере странным.
20 февраля[73] Браницкий приехал в оперу. Шёл второй балет. Браницкий поднялся в ложу Катай. Томатис находился там же. И он, и балерина, увидев Браницкого, решили, что тот, очевидно, порвал с Бинетти.
Браницкий, казалось, торопился и, как только балет закончился, предложил даме руку. Томатис последовал за ними. Я как раз находился в вестибюле, когда камергер, усевшись в экипаж Томатиса вслед за Катаи, предложил директору следовать за ними в другом экипаже. Тот имел неосторожность ответить, что он ездит только в своём. Тогда Браницкий приказал кучеру трогать — но Томатис запретил ему это.
Вынужденный выйти из экипажа, камергер приказал сопровождавшему его гайдуку дать директору пощёчину. Сказано — сделано. Бедняга Томатис так ошалел, что ему не пришло в голову обнажить шпагу и пронзить негодяя-слугу. Проглотив пощёчину, он уселся в свой экипаж.
Я возвратился домой почти в таком же отчаянии, что и Томатис, ибо предвидел печальные последствия этой малопривлекательной истории.
Случившееся наделало много шума, и Томатис не осмеливался нигде показываться. Он обратился к королю, требуя удовлетворения за нанесённое ему оскорбление, но монарх затруднился исполнить его просьбу, ибо, по словам Браницкого, пощёчина была всего лишь ответом на брань в его адрес.
Способ отомстить, разумеется, нашёлся бы, сказал мне Томатис, если бы он не боялся таких значительных потерь: вложенные им в театр авансом сорок тысяч цехинов, конечно же, пропали бы, будь он вынужден покинуть королевство...
Бинетти была в восторге. При встрече она попыталась заверить меня, что сочувствует бедному Томатису, которого она называла своим другом — но радость балерины была слишком бурной, чтобы её удалось скрыть. Лживость Бинетти отвратила меня от неё, и я подозреваю, что она стала относиться ко мне примерно так же, как к директору театра. Что касается меня, то потеря сорока тысяч цехинов мне не грозила, и в душе моё решение было принято — я был не из тех, кто мог испугаться её любовника. К тому же я никогда его вблизи не видел и не встречался с ним даже у короля.
Следует отметить, что Браницкий был ненавидим всей нацией из-за своей безусловной, как считалось, преданности России. Один король сохранял по отношению к нему остатки дружбы, хотя известную роль там играли и политические мотивы.
Я был уверен в том, что моё поведение не могло дать повода для какой бы то ни было клеветы: никаких интрижек, никакой карточной игры... Я усердно трудился для короля в надежде сделаться его секретарём.
В день святого Казимира при дворе был большой приём, куда был приглашён и я. Когда вставали из-за стола, король сказал мне:
— Поедемте на спектакль.
В тот вечер должны были в первый раз давать польскую пьесу, написанную на языке этой страны; подобная попытка меня мало интересовала, я стал извиняться.
Король настаивал:
— Поедемте, всё же.
И я последовал за его величеством.
Почти весь вечер я провёл в ложе короля, а когда его величество после второго балета уехал, я отправился засвидетельствовать своё восхищение пьемонтской балерине Казаччи, очень понравившейся монарху. По пути я зашёл в ложу Бинетти — дверь была отворена.
Едва мы успели обменяться несколькими словами, как вошёл Браницкий — я говорил уже, что он слыл любовником Бинетти. Я сдержанно приветствовал графа и немедленно удалился; читатель увидит, что позже мне пришлось упрекать себя за эту сдержанность.
Казаччи, в восторге от комплиментов, с какими я к ней явился, мило упрекнула меня в недостаточном внимании — и действительно, то был мой первый визит к ней. Но нашу беседу прервал стремительно вошедший в ложу Браницкий; его сопровождал Бининский, полковник, второе лицо в его полку.
— Признайте, господин Казанова, что я некстати. Судя по всему, вы неравнодушны к этой даме?