— Я крайне огорчён тем, что мой племянник был несправедлив по отношению к вам. Прошу вас вернуть ему своё расположение — он и сам попросит об этом, извинившись перед вами.
Тут же вошёл молодой человек и, в присутствии своего дяди, шевалье де Сакса и генерала Фонтене, принёс свои извинения. Нас вынудили обняться, и всё было кончено. Как выяснилось впоследствии, о дуэли, неизвестно как, узнала княгиня Лихтенштейн, пожилая девица, сестра князя Иосифа Венцеля, постоянно живущая в Саксонии. Она дала знать королеве и своему брату; интерес, который двор проявлял ещё тогда ко всему, что касалось нашей семьи, а также стремление избежать чего-либо, что могло огорчить такое влиятельное в Вене лицо, как старый Лихтенштейн, сделали остальное.
Сэр Вильямс, едва возвратившись в Дрезден из Вены, должен был ехать по делам в Англию; оправившись от лихорадки, я с радостью принял его предложение ехать вместе до Голландии.
Мы провели три дня в Ганновере, где я понял, что каким бы подлинным англичанином Вильямс ни был, он не пренебрегает тем, что англичане называют the back stairs — чёрным ходом. Он заботливо возобновил знакомство со всеми, кто хоть как-то был связан с миледи Ярмут[26] — пол и возраст значения не имели. Все эти дни мы обедали за столом, который король Англии держит там для благородных иностранцев, проезжающих через Ганновер и рекомендованных главному маршалу его курфюршества.
Несколько дней спустя мы прибыли в Гаагу, где сэр Вильямс провёл не более недели. Перед отъездом он передал меня на попечение английского посла сэра Йорка и графа Бентинка. Последний был большим другом моего отца и это так расположило его ко мне, что к удивлению всех, кто побаивался графа и жаловался на его необщительный характер, я чувствовал себя у него, как член семьи. Не одна лишь благодарность заставляет меня заметить, что граф был едва ли не самым достойным человеком из всех, кого я знавал; я имел удовольствие и много лет спустя получать знаки его неизменного ко мне расположения. Сэр Йорк в свою очередь принимал меня так, словно я был молодым англичанином, любимцем его семьи.
Среди новых знакомых оказался старый португальский еврей по имени Свассо, который стал проявлять ко мне знаки внимания после того, как я публично выразил негодование по поводу посылки на костёр в Польше одиннадцати евреев — согласно декрету епископа киевского Солтыка; Свассо ознакомил меня, в связи с этим, с буллой папы Мартина V, ничего общего не имевшей с предрассудками и с обвинениями евреев в использовании крови детей-христиан для религиозных обрядов. Повидал я в Гааге и одного очень странного человека — барона Гренинга; он слыл ходячим политическим словарём, и иностранные дипломаты, равно, как и местные жители, сверялись с его мнением более охотно, чем с книгами — если только им удавалось попасть к барону, что было не просто с тех самых пор, как он продемонстрировал, как это ни печально, до чего может довести самого образованного человека с самой светлой головой одна-единственная идея, слишком настойчиво исповедуемая.
Возвратившись однажды домой, Гренинг застал у себя хирурга, только что пустившего кровь его супруге, и спросил врача, между прочим, пускал ли он днём кровь кому-либо ещё. Услышав в ответ, что хирург действительно пустил кровь мужчине, охваченному водобоязнью, и пользовался при этом теми же самыми инструментами, барон был до такой степени охвачен страхом заразиться, что, будучи до этого пылким мужем, влюблённым в свою красавицу-жену, он внезапно прекратил сношения с ней. Постепенно опасения полностью завладели его умом, и он поставил условием входа в его дом и допуска к собственной персоне карантины разной степени строгости, но совершенно обязательные для каждого, кто приезжал в Гаагу из стран, более или менее близких к местам, известным как рассадники чумы. Он дошёл до того, что боялся коснуться руки кого бы то ни было, брился и одевался самостоятельно, а посетители должны были предъявить столько же медицинских свидетельств, сколько требуют обычно в чумных лазаретах.
В качестве поляка, близкого соседа турок, мне пришлось претерпеть больше сложностей, чем кому-либо, чтобы попасть в дом Гренинга. С изумлением увидел я маленького человека в халате и шлёпанцах, без панталон, с плохоньким париком и ещё более плохонькой шапкой на голове, которые, как мне сказали, он никогда не снимал. В этой же самой экипировке он выходил иногда, прав редко, на улицу, а когда, принимая гостей, барон вышагивал взад и вперёд по комнате, то приоткрывал халат лишь для того, чтобы то и дело мочиться в одну из лоханей, наполовину заполненных песком — они были расставлены по полу на некотором расстоянии одна от другой...
26
миледи Ярмут — бытовавшее в то время, фамильярное, сленговое обозначение Великобритании.