Даже французский язык, который изучают теперь, чтобы довершить образование, молодые люди по всей Европе, незаметно внушает идею, что нация, им обладающая, имеет право на превосходство. Добавлю также, что известная аналогия хороших и дурных черт способствовала возникновению между французской и польской нациями давно уже отмеченной симпатии — это так же достоверно, как наличие антипатии последней к своим соседям; для меня симпатия к французам стала лишним доводом в пользу того, чтобы не радоваться отъезду.
Балеты, оперные спектакли, французский и итальянский театры также занимали меня, и подчас весьма приятно. Мне удалось даже, не в пример многим французам, найти благозвучными арии нескольких старых французских опер. Художник Ла Тур, известный своими пастелями, человек исключительно сложный, допускал меня в своё ателье. Аббат Бартелеми[35] немало радовался, как будто видя как жадно изучал я старинные и современные медали в королевской коллекции, хранителем которой он был.
Знаменитые геометр д’Аламбер не стыдился разыгрывать предо мной, весело и мило, итальянские буффонады. Меня приглашали на роскошные и изысканные трапезы, которые устраивал президент Эно — во время них он выглядел лучше, чем на страницах своей книги; злые языки говорили, что это и не удивительно, ибо его книгу писал вовсе не он, и этому можно было поверить, услышав его фривольные речи, так не соответствовавшие ни его положению, ни возрасту. Мне пришлось только воздерживаться от того, чтобы высказать всё это вслух, иначе мадам Жоффрен непременно стала бы упрекать меня самым серьёзным образом в том, что в свои двадцать лет, я осмелился разглядеть всё это в человеке, столь прославленном.
Месье Марсель, знаменитейший мастер танца, имея от роду восемьдесят лет с хвостиком, жил былой славой и давал уроки из глубины своего кресла, раскачиваясь там в такт и делая изящные жесты руками перед аудиторией, состоявшей попеременно то из иностранцев, то из юных француженок, уверенных, что успех и на балах, и на раутах, где достаточно лишь прогуливаться, будет им обеспечен лишь в том случае, если их грациозность будет апробирована человеком, которого шестьдесят лет непрерывных трудов наполнили столь искренним уважением к его искусству, что однажды, когда ему с предосторожностями помогали очнуться от глубокой задумчивости, в которую он впал, откинувшись на спинку кресла и закрыв глаза, он произнёс тоном оракула:
— О, господа, сколько всего заключено в менуэте!..
Он получал по экю в шесть франков с каждого в те дни, когда разрешалось приходить к нему и брать уроки у его ученика, но перед его креслом, сам же оставлял за собой право ворчать, не особенно подбирая порой слова на самых красивых женщин, которых он удостаивал своими замечаниями.
Его собственная чудаковатость и состав посетителей, которых можно было у него встретить, сделали из дома мсье Марселя одно из самых любопытных мест Парижа. Я наблюдал там, как сбивали спесь со многих англичан, вынужденных сносить, что их поправляют по-французски, и не пытавшихся противиться этому; трое из них кинулись однажды мне на шею за то, что я по всей форме выступил против мсье Марселя доказывавшего, что ежели я сижу, скрестив ноги, — он не терпел подобной позы, — то я едва ли способен довести до конца дело чести. Это у мсье Марселя услышал я, как одна француженка, которой сказали, что я — иностранец, да ещё, того хуже, поляк, вскричала:
— Не может этого быть!.. Оно одето, как порядочный человек!.. Оно в костюме из гладкого велюра, а я видела двадцать немцев, одетых в чёрный драп, словно они в трауре!..
Для дам такого пошиба всякий, кто не француз — немец; во всяком случае, до того момента, как им сообщат, из какой страны человек, о котором идёт речь. Мне сказали, что одна приятельница упомянутой дамы, видя, как торжественно встречают в Париже датского короля, сказала, искренне сочувствуя этому монарху:
— Что же о н о станет делать, вернувшись домой — оно же помрёт со скуки!..
Я никак не могу покинуть Париж, не упомянув ещё о герцоге Шуазеле, человеке, весьма заметном во Франции тех лет. Некрасивый, тщедушный, известный своим злословием в адрес женщин, он, тем не менее, пользовался у них успехом. Одна из самых прекрасных и знатных дам была в то время привязана к нему — и так продолжалось до конца её дней. В значительной степени с влиянием женщин связывали успешную политическую карьеру герцога — его только что назначили тогда послом в Рим и предсказывали ещё более высокие назначения, говоря: