Но именно скудость мыслей и придаёт, я полагаю, английским матросам ту отчаянность, которой они отличаются. Не раздумывая долго над тем, что именно спасёт их в той, другой жизни, они не заняты в этой ничем иным, в сущности, как стремлением избежать насущных бед — таких, например, как телесное наказание, которому их подвергают за малейшие нарушения или небрежность по службе. Привычка и воспитание так славно приучают их к тому, что принято называть опасностью, что у них атрофируется чувство страха, а, вернее, они никогда его не испытывают.
Я отношу обычное для матросов присутствие духа за счёт того, что никакие заботы (после того, как служба исполнена) их не волнуют. Пища и всё необходимое им обеспечено; возможность удовлетворить единственную потребность, которая, за отсутствием на борту женщин, остаётся неудовлетворённой, им не только предоставляют с помощью разного рода потачек, но настойчиво навязывают в домах, покровительствуемых с этой целью правительством.
В тот момент, как моряки ступают на землю, они оставляют на суше своё жалованье, которое тут только и выплачивается — за всё время плавания, разом; израсходовав же деньги, матросы оказываются вынуждены вновь наняться на службу и тут же подняться на борт... Если же случается, что они не всё оставили у женщин, они отдают остаток первому, кто их об этом попросит.
Заботы о завтрашнем дне не обременяют их, равно, как и мысли о приличиях их не стесняют. Это совершенно особая порода людей, вся жизнь которых регулируется одним-единственным — их делом. Боятся они только телесных повреждений, но и это не делает их ни трусливыми, ни грустными. Настоящий Моряк, отстояв четыре часа на вахте, преспокойно укладывается поспать, используя своё право даже в том случае, если надвигается буря. Он заявляет при этом, что спасать корабль — дело дежурных, и уступает только вмешательству капитана; значит, боится он наказания, а не смерти, потому, что он так воспитан.
Могут заметить, что во всём этом есть нечто общее со службой в войсках, но им далеко от всесилия этой морской школы, которая, правда, имеет то преимущество, что начинает воспитательный процесс с более молодого возраста. Англичане наслаждаются свободой на своём острове и, в то же время, нет более деспотичного командования, чем то, которое существует на их военных кораблях.
Глава четвёртая
I
В июне 1754 года мною был получен приказ отца возвратиться в Польшу. Переезд из Гарвича в Гельвет-Слисс мы проделали за четырнадцать часов и весьма удачно. Но я никогда ещё не испытывал такого ужаса, у меня никогда так не сжималось сердце, как в тот час, что мы увидели Гаагу.
Я не пил, не играл, не проводил время с дамами лёгкого поведения, словом, не делал ничего из того, что принято называть безумствами молодости, но мне удалось так потратиться, что от скромной суммы, выделенной мне семьёй[37] на путешествие, у меня не осталось ни лиарда — после того, как я заплатил за лошадей на последнем, перед Гаагой, перегоне. И у молодого гвардейского офицера по имени Циенский, меня сопровождавшего, и у моих слуг тоже было пусто в карманах.
Я содрогался при мысли о том, что какое-нибудь случайное происшествие может обнаружить моё безденежье — штуку, неприятную повсюду, но в Голландии особенно, если принять во внимание склонность местного населения к плутовству и одновременно бесстыдство низших слоёв, постоянно угрожающее подвергнуть иностранца тысячам оскорблений.
Едва спрыгнув из кареты на землю, я послал просить Каудербаха посетить меня; во время нашей последней встречи, я оказал ему услугу, и теперь, в свою очередь, обратился к нему за помощью. Час спустя, он принёс мне 300 дукатов, полученных под его поручительство у одного еврея по имени Тобиас Боаз. Много лет спустя, после моего избрания на престол, Каудербах напомнил мне об этой любезности, прислав поздравительное письмо, на которое я ответил как мог ласковее.
Я выехал из Гааги на следующий же день и, со всей возможной поспешностью, через Ганновер и Дрезден, прибыл в Варшаву, убеждённый в том, что вызвали меня так срочно для того, чтобы я успел быть избран депутатом сейма.
Как только я прибыл домой, матушка, едва дав мне время поздороваться с отцом, отвела меня в сторонку и спросила сколько у меня долгов. Когда я ответил, что должен только триста дукатов в Гааге, она на какую-то секунду заподозрила, что я не говорю ей всей правды, но затем, не имея оснований сомневаться в обычной моей правдивости, не стала слушать мои заверения, сказав:
37
«скромная сумма, выделенная мне семьёй» — в авторском примечании к первому тому «Мемуаров», Понятовский пишет: «Мой отец дал мне на это путешествие 3500 франков, бабушка — 1000, воевода Руси прислал мне 500 дукатов; на эти деньги я проехал за 15 месяцев Австрию, Саксонию, Голландию, Францию и Англию, и ещё справил себе гардероб в Париже».