Прибавьте к этому привычку курить табак, лицо, изрытое оспой и крайне жалобного вида, а также то, что ходил он обычно в голштинском мундире, а штатское платье надевал всегда причудливое, дурного вкуса — вот и выйдет, что принц более всего походил на персонаж итальянской комедии.
Таков был избранный Елизаветой наследник престола.
Он был постоянным объектом издевательств своих будущих подданых — иногда в виде печальных предсказаний, которые делались по поводу их же собственного будущего. Частенько в шутках этих звучало и сочувствие супруге великого князя, ибо ей приходилось либо страдать, либо краснеть за него.
Сам же он постоянно смешивал в своём воображении то, что слышал о короле прусском — деде того, что правил, том самом деде, которого Георг II, король Англии, его кузен, называл «король-капрал», с образом нынешнего короля Пруссии, который он себе создал. Он полагал, в частности, что ошибаются те, кто утверждает, что король предпочитает трубке — книги, и особенно те, кто говорит, что прусский король пишет стихи.
А великая княгиня, как и многие другие, терпеть не могла запаха курительного табака и много читала — здесь коренилась первая причина её недовольства.
Кроме того, поскольку она была убеждена в то время, что канцлер Бестужев лучше, чем кто-либо, знает, в чём состоят истинные интересы России, она не одобряла прусскую систему и уж, во всяком случае, не способна была разделить ни преклонение своего супруга перед королём Пруссии, ни его преувеличенное представление о голштинской мощи. Принц подозревал даже, что она склоняется к идее Бестужева вынудить великого князя совсем отказаться от своего голштинского герцогства, дабы оно не стало (как говорил канцлер) «русским Ганновером» — тут заключался намёк на явное предпочтение, оказываемое Георгом II интересам курфюршества перед интересами Англии.
VI
Пруссаком я, конечно, не был, но по-немецки говорил. Легко приспосабливаясь к тональности бесед великого князя, я сумел, очевидно, понравиться ему, ибо он пригласил меня провести два дня за городом, в Ораниенбауме, вместе с графом Горном, шведом, приехавшим в Россию в 1756 году.
Поскольку каждый шаг принца зависел от императрицы, — Елизавета присматривала за ним, как за ребёнком, — потребовалось специальное разрешение на то, чтобы Горн и я смогли поехать в Ораниенбаум. Я обрадовался возможности провести там эти два дня, хоть и понимал, при этом, что в Ораниенбауме я стану особенно удобным объектом бдительности шпионов, приставленных императрицей к «молодому двору».
Я не имел ранее возможности так запросто приближаться на людях к великой княгине и наслаждаться, находясь в обществе, прелестью её беседы.
В один из этих дней зашёл разговор о мемуарах великой Мадемуазель[46] и о словесных портретах, нарисованных ею в качестве приложения. Это навело меня на мысль написать собственный портрет — тем более, что великая княгиня выразила желание иметь его.
Я привожу его здесь таким, каким я написал его тогда, в 1756 году. Я перечёл его в 1760 — и добавил несколько строк, помеченных этой датой. Далее я стану сообщать читателю мемуаров о тех изменениях, которые годы или обстоятельства внесли в этот портрет — настолько откровенно, по крайней мере, насколько человеку дано познать самого себя.
«Начитавшись» чужих портретов, я решил нарисовать свой собственный.
Я был бы полностью доволен своей внешностью, будь я на дюйм повыше, будь мои ноги более стройными, бёдра не такими широкими, нос не так горбат, зрение острее, зубы поровнее. Только после всех этих коррективов я почувствовал бы себя поистине привлекательным, но я вовсе не стремлюсь к этому, ибо полагаю, что обладаю лицом благородным и достаточно выразительным, и что мои жесты и манера держаться достаточно утончены для того, чтобы быть замеченным в любом обществе. Моя близорукость придаёт мне, подчас, несколько стеснённый вид, но это длится недолго, и как только этот момент проходит, я держусь, случается, даже преувеличенно гордо.
Прекрасное воспитание, мною полученное, помогает мне, к тому же, маскировать недостатки моей внешности и моего характера, и даже извлекать и из того, и из другого выгоду, превосходящую их подлинную ценность.
У меня хватает ума, чтобы поддерживать беседу любого уровня, но я недостаточно красноречив, чтобы часто или длительное время подряд самому вести беседу, если только речь не идёт о чувствах или об изящных искусствах — природа щедро наделила меня художественным вкусом, я сразу же ощущаю и то, что смешно, и то, что фальшиво в произведениях любого жанра. Это же относится и к людям; случается, я слишком поспешно даю им это почувствовать.
46
Великая Мадемуазель — сестра французского короля Людовика XIV, известная своими мемуарами и своим морганатическим браком.