Я нанял, как и всегда, маленькую крытую коляску, управляемую русским извозчиком, который меня не знал. На запятках находился тот же скороход, что сопровождал меня и ранее; мы оба были переодеты.
Добравшись ночью (впрочем, в России ночи — и не ночи вовсе) до ораниенбаумского леса, мы, к несчастью, повстречали великого князя и его свиту; все они были наполовину пьяны.
Извозчика спросили, кого он везёт. Тот ответил, что понятия не имеет. Скороход сказал, что едет портной.
Нас пропустили, но Елизавета Воронцова[56], фрейлина великой княгини и любовница великого князя, стала зубоскалить по адресу предполагаемого портного и делала при этом предположения, приведшие великого князя в столь мрачное настроение, что после того, как я провёл с великой княгиней несколько часов, на меня, в нескольких шагах от отдалённого павильона, занимаемого ею под предлогом принимать ванны, неожиданно напали три всадника с саблями наголо. Схватив меня за воротник, они в таком виде доставили меня к великому князю.
Узнав меня, он приказал всадникам следовать за ним. Некоторое время все мы двигались по дороге, ведущей к морю. Я решил, что мне конец... Но на самом берегу мы свернули направо, к другому павильону.
Там великий князь начал с того, что в самых недвусмысленных выражениях спросил меня, спал ли я с его женой.
— Нет, — ответил я.
Он:
— Скажите мне лучше правду. Скажите — всё ещё можно будет уладить. Станете запираться — неважно проведёте время.
Я:
— Я не могу сказать вам, что делал то, чего я вовсе не делал...
После этого он удалился в соседнюю комнату, где, вероятно, советовался со своими приближёнными. Через некоторое время великий князь вернулся и сказал мне:
— Ну, ладно... Поскольку вы не желаете говорить, вы останетесь здесь впредь до новых распоряжений.
И он оставил меня, под охраной часового, в комнате, где не было никого, кроме меня и генерала Брокдорфа.
Мы хранили молчание в течение двух часов, по истечении которых вошёл граф Александр Шувалов, кузен фаворита.
То был великий инквизитор, начальник страшного государственного судилища, которое в России называют тайной канцелярией. Словно желая усилить ужас, внушаемый каждому одним обозначением его ремесла, природа одарила графа подёргиванием нервов лица, страшно искажавшим черты и без того уродливой его физиономии всякий раз, как он был чем-нибудь озабочен.
Его появление дало мне понять, что императрица была поставлена в известность. С нерешительным видом, Шувалов пробормотал, словно затрудняясь, несколько слов, позволивших мне скорее угадать, чем понять, что он спрашивает меня о том, что же всё-таки произошло.
Не вдаваясь в подробности, я сказал ему:
— Надеюсь, граф, вы и сами понимаете, что достоинство вашего двора, более, чем что-либо, требует, чтобы всё это кончилось, не возбуждая, по возможности, шума — и чтобы вы меня вызволили отсюда как можно скорее.
Он (всё ещё невнятно, ибо, для вящей приятности, он был ещё и заикой):
— Вы правы, и я этим займусь.
Шувалов вышел, и не прошло и часа, как он вернулся и сообщил, что экипаж для меня готов и я имею полную возможность возвратиться в Петергоф.
Экипаж представлял собой скверную маленькую карету, застеклённую со всех сторон и более всего напоминавшую фонарь. Сохраняя пародию на инкогнито, я в шесть часов утра, светлого, как день, тащился на двух лошадях по глубокому песку, бесконечно растягивавшему время этого переезда.
Немного не доезжая до Петергофа, я приказал остановиться, и оставшуюся часть пути проделал пешком — в моём камзоле и серой шапке, надвинутой глубоко на уши. Меня могли принять за грабителя, и всё же моя фигура привлекала меньше внимания любопытных, чем экипаж.
Добравшись до бревенчатого дома, где многие кавалеры из свиты принца Карла размещались в низеньких комнатушках первого этажа, все окна которых были распахнуты, я решил не входить в дверь, дабы не встретить кого-нибудь, а влезть в окно своей комнаты.
Второпях, я перепутал окно и, спрыгнув с подоконника, оказался в комнате моего соседа генерала Роникера[57], которого как раз брили.
Он решил, что перед ним — призрак... Несколько мгновений мы пялились друг на дружку, потом тишина сменилась взрывами хохота.
Я сказал ему:
— Не спрашивайте, сударь, откуда я и почему прыгнул в окно. Но, как добрый земляк, дайте мне слово никогда обо всём этом не упоминать.
Он дал мне слово, я ушёл к себе и попытался заснуть, но тщетно...
Два дня прошли в жесточайших сомнениях. По выражению лиц я отчётливо видел, что моё приключение всем известно, но никто мне ничего не говорил. Затем великая княгиня нашла способ передать мне записку, из которой я узнал, что она предприняла кое-какие шаги, чтобы установить добрые отношения с любовницей её мужа.
56
Воронцова Елизавета Романовна — дочь сенатора Романа Илларионовича Воронцова (1707—1783), сестра Екатерины Романовны Дашковой.