3 августа.
«У Оси "пожар сердца" почти кончился. Т. е. начинается залгание действительного положения вещей (это от слов "зализывание" и "лгать")… Деталь ко вчерашнему. К вопросу о "описании". Он: "Почему это санкция, поощрение должны быть двигателями литературы! Меня в рай пусти, я его не опишу, хотя меня и будут просить это".
А сегодня: "Отобраны, заложены жизнь и смерть — выданы ломбардные квитанции. То же у других людей. И идет разговор с помощью квитанций, а настоящее все спрятано, концы в воду. Действительность надвинулась. Мы ощущаем ее корку, ее отвердение. Жизнь — это же движение, событие — его нельзя описать. Я должен писать белые стихи, но не обычные без рифм пятистопные ямбы, а мои, вроде "Нашедшего подкову", где все держится на прозаическом дыхании, кусками, члененно, за нумерами. Чтобы эпитеты стояли, как в оде, на свои местах: бум, бум и БУМ!" Я: "А отчего нельзя это в обыкновенных стихах?" (я-то ведь ненавижу "Нашедший подкову" etc.). Он: "Все от обмеления словаря, а это от воронежского оскудения интеллекта. Не читаю книг, не спорю, и вы-то (т. е. я) со мной не говорите, не спорите"
Дальше опять о том, что обмелело, есть только квитанции, а не смысловые слова. Все это параллельно попыткам писать большую прозу, где "очерк" может быть, будет как эпизодический момент. Идет и переписыванье стихов о летчиках. Благо, что мир воцаряется».
Видимо, речь идет о каких-то подступах Мандельштама к новой большой прозе. В этом ряду представляет интерес беседа Осипа Эмильевича с Рудаковым, происходившая 3 апреля следующего года. Мы уже обращались к записи этого дня, рассказывая о совместном чтении «Гондлы» и «Открытия Америки» Гумилева, о пародийном стихотворении «Карлик-юноша, карлик-мимоза». Этот день был в своем роде юбилейным. Рудаков пишет «Сегодня (а может быть, вчера, но мы решили, что сегодня) год нашего с О. воронежского знакомства. Он купил колбасы, сыру и конфет (всего понемногу, так как денег нет) и мы пили чай и говорили друг другу нежные вещи… Разговор же о конце года стал невольно итоговым. А разговоров не было давно!»
Пересказывая этот диалог, Рудаков, как всегда, подробнее передает свое выступление, чем ответы и вопросы Мандельштама. Но мы уже знакомы с его манерой и можем сами извлечь из коротких реплик Мандельштама смысл его открытых признаний о своем творческом тупике.
«О. Э.: — Сергей Борисович, как вы предсказали и заделали мои воронежские стихи, скажите, что же теперь должен я делать. Заниматься старым я не могу, а что новое?
Я: — Осип Эмильевич, мне кажется, что теперь по ряду показателей можно судить, что будет проза. Говорю это вот почему. Все с 1930 года по воронежские стихи включительно, все стиховое было вокруг "Разговора о Данте", причем до него или после, но все смотрело на него. Или в "Данте" оправдываются готовые стихи, или стихи последующие его распространяют и оправдывают. Это "Разговор" о вас. Т. е. все, что вы думаете теоретически, вы изложили в порядке доказательств того, что Дант "хороший", "настоящий" (я упрощаю, но это значит, что "Дант и есть поэзия"), по смыслу же это было обсуждение вашей практики. И хотя Дант является сюжетом работы, его там меньше всего. Я ее понимаю до конца, не зная итальянского. (О. Э.: Да, это все говорят, что это понятно и не знающим Данта.) Но это надо понять не как полноту, Данта разъясняющую, а как то, что смысл не в Данте, хотя он и не случаен, т. е. что и о нем многое, видимо, характеристично. Итак, в моих примечаниях (которые я хочу "кончить", т. е. сделать полно уже сейчас) должна быть раскрыта связь стихов с тем, что было в вас тогда помимо их. Привлеченье (неразб. — 3. Г.) и музыки тоже произвольно. Вам нужна была структурность. Подошли бы и естествознанье, и математика, и архитектура. Вы доказывали так: музыка структурна (оркестр, etc.), и она музыка! а Дант ей подобен, как он хорош! А получается совпаденье тех формул поэзии, которые вы выверяли с вашей практикой, с практикой Вагинова, моей и еще очень немногих. В чем же суть дела? В том, что поэзия понимается как наложенье рядов одного на другой, как отказ от твердых форм значения за счет углубления роли сочетаний. Здесь куча частностей. Программа: все это в движенье. О нем, о движенье, написан "Дант".
Но сейчас нет ни накопленных новых точек зрения, ни обновленных стихов. То и другое самозакончено. А опыт большой, и он начинает не обсуждаться или углубляться вами, а бродить словесно. Т. е. рецензии, радио, театр, колхоз, "Глюк" и все, все сможет ожить прозаически по типу реформированной "Египетской марки". Признаки этому — попытки записывать кусочки, самоцельно обыгрываемые…
0. Э.: — Очень, очень все похоже, но надо тогда на все начать смотреть как на лагерь, как на работу. Увидим, смогу ли я это сделать. Надо жить и жить. Буду всегда помнить о себе, а быт свой, метанья — отстраню.
Я: — Такая проза пойдет, может быть, как раньше "Путешествие в Армению". Вообще о деталях и рано, и не нужно еще говорить.
0. Э.: — Для такой работы будут годны все удачи и неудачи, но она должна быть не обобщающей.
Я: — Как "Египетская марка" — уводящей, разноустремленной, разлагающей.
0. Э.: — Может быть, может быть. А вы стихи должны писать, и скорее, скорее — примечания к "Данту" для начала.
Я: — Остальное будет кончаться в Ленинграде.
Когда я уходил, на "Египетской марке" он сделал подпись:
"3 апреля. 1936. О. Мандельштам.
Поживем — поглядим, С. Б.!
М. "
Все вместе безумно напомнило тот год, его начало. Как давно не было, шел домой и поздно и радостно — такой легкой походкой по сухому асфальту проспекта с левой стороны Петровского спуска».
Однако этот просветленный день снова затмился длительным периодом бытовых забот и болезней для Мандельштамов, а для Рудакова — изнурительным ожиданьем решения своей участи. Но вот — взрыв. Эпизод одного дня дал нам возможность в последний раз узнать со слов Рудакова о творческом самочувствии Мандельштама и увидеть, до какой патологической крайности доводило Сергея его болезненное самолюбие непризнанного поэта. Следы этого были уже заметны в предыдущей беседе: вопросительный знак, которым он снабдил выражение Осипа Эмильевича о «заделе» Рудаковым его ранних воронежских стихов: не «задел», а соавторство! – угадываем мы между строк любимую иллюзию Рудакова. А назойливое упоминанье в одном ряду с Мандельштамом и Вагиновым себя? Теперь Рудаков меряется с Пастернаком.
Запись 30 мая 1936 г.:
«И вот новость… "Карлик" (сожитель Мандельштамов) в небрежном тоне (вчера рассказывает, что в №4 "Знамени" новые стихи Пастернака. О. взволновывается. Умоляет меня купить.
Потом: "Надюша, 500 рублей, это я за стихи гонорар получил? Вернуть деньги!" Н. на обе половинки мысли двоекратно ответила: "Да".
В конце дня я журнал купил, но ему не понес, а стал читать сам (сперва в магазине, потом в кафе).
Такие разговоры устно (для тебя) угнетающи. Но в письме пусть все звучит более историко-литературно, научно, как остановка времени под уздцы, чтобы его лучше рассмотреть. И другим показать.
Так вот. Губительность того, что я непечатаемый, вернее, даже, что меня не знают.
Стихи его до одури напоминают мои последние. Именно вещь № 3 (у него) идет в ритме "И шкандыбает мною"… (№ 1 и № 2 были опубликованы в "Известиях" за 1 января) [37]. А дальше переосвещенный подбор тем и слов, легших в основу моих вещей (тут – Дант, революция как осознанный поворот; тон речи, языка поэта; стройки, как мотив современности, соотнесенные с временем в смысле категории будущего etc.). Все очень личное. И все это пересыпано очень твердыми поэтическими кусочками, а в целом нуда, мерехлюндия, рефлексия, скулеж — словом, Пастернак. Пробовал и вчера, и сегодня себя перечитывать, и, ей-ей, лучше, хотя, может быть, схематичнее (но нет, это неверно, это кажется от близости собственной вещи, звучит ее понятность). Время пройдет, и ни одна собака не поверит, что я написал раньше. Но суть не в том. Как и ждал, у М. судороги от восторга ("Гениально! Как хорош!"). Сам он до того отрезвился, что принялся за стихи!! Именно, исправил стих последней воронежской вещи…» (поправка к стихотворению «Не мучнистой бабочкою белой», см. выше. — Э. Г.).
37
В цикле, напечатанном в «Знамени» № 4 за 1936 г., порядок стихотворений таков: 1) «Я понял, все живо», 2)«Мне по душе строптивый норов», 3)«Немые индивиды», 4)«Все наклоненья и залоги…» 5)«Как-то в сумерки в Тифлисе», 6)«Скромный дом, но рюмка рому», 7)«Он встает. Века. Гелаты».