Большая ошибка
Моя свобода длилась не больше месяца. Внезапно майор Меденбах сообщил, что американцы на следующий день покинут Тироль, уступив место французским оккупационным войскам. Он предложил мне переехать в американскую зону. В тот самый день я совершила самую большую ошибку в своей жизни — не решилась уехать из Кицбюэля, несмотря на все предостережения Меденбаха.
Виной тому идефикс — закончить «Долину». Было невозможно перевезти в американскую зону все киноматериалы и техническое оборудование, причем в те сжатые сроки, которые ультимативно установили французы.
В Кицбюэле хранилось сто тысяч метров отснятой пленки, а в доме Зеебихлей находилась моя студия звукозаписи с монтажными комнатами. С документом американского командования, гарантировавшим мне свободу, я чувствовала себя уверенной. Ко всему прочему, мои фильмы пользовались наибольшим успехом именно во Франции, большинство призов было получено в Париже. Поэтому я не боялась французов, а напротив, радовалась их приходу.
Но Меденбах сильно беспокоился за меня. Он считал, что французы слишком непредсказуемы и он, покинув Тироль, не сможет мне больше помогать. Если бы я тогда уехала с ним, то находилась бы под американской защитой. Большим заблуждением было полагать, что французы станут обращаться со мной так же хорошо, как американцы. Покидая Кицбюэль, те сняли арест с дома Зеебихлей. Нам передали все в безукоризненном состоянии, не пропала ни одна вещица. Мы получили разрешение опять жить в своем доме. Правда, для меня это означало новое расставание с мужем. Майор Меденбах взял его как шофера в Бад-Гаштейн,[364] чтобы уберечь от возможного ареста французами.
Сначала вроде бы все складывалось хорошо. Смена оккупационных властей произошла незаметно и бесконфликтно. Вместо американских униформ и флагов мы увидели французские. Уже через несколько дней меня посетили французы, которые представились офицерами, занимающимися фильмами. Они казались вполне дружелюбными и спрашивали о «Долине». Ничто не предвещало будущих сложностей. Я получила приглашение от французского военного коменданта Кицбюэля, месье Жана Ребера. Он достаточно долго беседовал со мной и предложил свою помощь. Но спустя некоторое время — прошло, вероятно, недели две, — около дома Зеебихлей остановилась военная машина. Француз в форме грубо приказал мне следовать за ним, разрешив взять с собой только туалетные принадлежности. На вопрос, что это значит и куда мы едем, ответа не последовало.
— Поторопитесь, — недовольно сказал он по-немецки.
— Позвольте позвонить коменданту Реберу. Видимо, произошла какая-то ошибка, не может быть, чтобы меня опять арестовали.
Француз ответил отказом.
— Скажите хотя бы, куда меня везут, чтобы моя мать знала, где я нахожусь.
— Скоро увидите, а сейчас пойдемте и не задавайте так много вопросов.
На сей раз мне стало действительно страшно. Все произошло так внезапно, так неожиданно. Может быть, это недоразумение: ведь французский комендант от всего сердца предлагал мне помощь.
Француз ехал быстро, как сумасшедший. Увидев пожилую крестьянку, переходящую улицу, он прибавил скорость и, ухмыльнувшись, помчался на нее. В самый последний момент женщина испуганно отскочила в сторону и упала. Мы чуть не опрокинулись. Свинья, которую вела крестьянка, выбежала на дорогу, водитель не успел затормозить, и машина переехала ее.
В Инсбруке, слава Богу, меня поместили не в тюрьму, а в дом к милым старичкам, которые жили в центре города. Их уже проинформировали о моем приезде, но сообщили не много — только то, что я не должна покидать квартиру, пока за мной не приедут. Супруги выглядели несколько напуганными, но вели себя приветливо. Они накормили меня и попытались успокоить. Уже на следующее утро меня привезли в здание, над которым развевался французский флаг. Это была штаб-квартира ужасного Второго отдела.
Я оказалась в каморке на чердаке и легла на топчан. Боли не заставили себя долго ждать. Стало страшно от грозящей неизвестности. Через несколько часов меня отвели вниз, где за большим столом сидели французы в униформе и обедали. Я должна была сесть рядом и смотреть, как они едят. Мне не предложили ничего, даже глотка воды, хотя я и попросила об этом. Затем снова отвели на чердак, а вечером и на следующий день ужасная процедура повторилась. Голод еще можно было перенести, а вот жажда доводила до умопомрачения.
Только через сутки, утром, пытка прекратилась. Мне дали чашку чаю и кусок хлеба. Затем отвели в маленькую комнату, где какая-то девушка печатала на машинке.