Я купил подержанный мотороллер, невзирая на протесты моего нового друга, Кристофера Ишервуда, боявшегося за меня. С Крисом я познакомился вскоре после прибытия в Голливуд; у меня было к нему рекомендательное письмо от моего первого адвоката, Линкольна Кирстейна. Я нашел Кристофера в монастыре. Я пошел туда, постучал в ворота, ворота открылись, и я сказал: «Я хочу видеть Кристофера Ишервуда». Тот, кто отворил мне ворота, приложил палец к губам и сделал знак подождать; Кристофер вышел и сказал: «У нас время размышления». Потом добавил: «Входи и поразмышляй с нами». Я вошел и сел с ними. Оказалось, что я совсем не размышлял, а просто сидел. Думал, что мне не повезло так встретиться с человеком, которого я обожал. Потом уже, через некоторое время, он позвонил мне, и мы стали большими друзьями. Мы вместе ездили на пирс в Санта-Монику, поесть рыбы. Шла вторая мировая, и все было затемнено. Нас тянуло друг к другу почти чувственно, но чувство это не перешло в роман; вместо этого оно переросло в дружбу, постоянную дружбу, которых немало было в моей жизни, одну из самых важных для меня.
Вскоре после того, как я приехал в Калифорнию работать на кинофабрике компании «МГМ», я нашел себе идеальное жилье — двухкомнатную квартиру в Санта-Монике. Она находилась на Океанском Бульваре в большом деревянном доме, носившем имя «Палисады». Управляла им фантастическая женщина, наполовину цыганка, связанная узами брака с неприятным маленьким человечком, таявшим на глазах от рака. Она описана вместе со своим сердитым муженьком в одном из лучших моих рассказов — «Матрацу грядки с помидорами». То лето было таким же золотым, как прошлое лето в Риме.
Как я уже упоминал, меня вскоре освободили от работы над не устраивавшими меня проектами «МГМ», но зарплату мне платили все шесть месяцев.
Моя маленькая квартирка была совсем рядом с Горами Санта-Моника, вздымающимися над тихоокеанским пляжем, застроенным дворцами кинозвезд вроде Марион Дэвис.
К этому времени место мотороллера вполне разумно занял велосипед, и каждый вечер после ужина я на этом велосипеде ездил в Палисады, то есть Горы. Горами в Санта-Монике называется скалистый парк, засаженный королевскими пальмами вдоль длинной и извилистой каменной балюстрады; то тут, то там в нем разбросаны бухточки и укромные рощицы. В то лето побережье Калифорнии по ночам было затемнено на семь миль в глубь территории из-за опасения нападения японской авиации. В Горах было полно молодых военных — они кишели ими, я бы сказал — и когда я проезжал мимо кого-нибудь, привлекающего мой сластолюбивый взгляд, я разворачивал велосипед и присоединялся к нему, чтобы вместе насладиться духовным очарованием пейзажа.
Потом я чиркал спичкой, как бы прикуривая. Если в свете спички мое первое впечатление подтверждалось, я мимоходом сообщал, что у меня квартира всего в двух кварталах отсюда, и мое приглашение частенько принималось. Если и первый, и второй военный были не в моем вкусе, я искал третьего. Из них многие запомнились, особенно один моряк. Я бы и сам не поверил, но это записано в моем дневнике — я трахнул его семь раз за одну ночь.
Несколько раз в неделю я ездил в Голливуд, посмотреть какой-нибудь фильм. Возвращался автобусом, и прежде чем внутренний свет выключали, я намечал кого-нибудь, рядом с кем было пустое место; когда свет гасили, по правилам затемнения, я уже занимал это пустовавшее место. Уже через несколько мгновений моя правая нога как бы нечаянно прижималась к его левому колену. Если контакт допускался, я знал, что при возвращении в Санта-Монику мне не надо будет ехать в Горы.
Цыганка-владелица была прекрасно осведомлена о моих приключениях и подсмеивалась над ними с большим юмором. В конце концов она засунула своего хилого муженька в крохотную комнатенку с одним молодым боксером: сексуальная мораль — последнее, о чем она думала.
Рано утром каждый день я готовил себе очень крепкий черный кофе на комбинированной кухне-столовой, расположенной рядом со священной спальней. Хозяйка пила его вместе со мной. Она выписывала «The Daily Worker», и зачитывала мне статьи, одновременно весело обсуждая la Vie horizontale[26], как ее, так и мою. К счастью, коммунизм меня никогда не привлекал, так что ее любвеобильная натура не производила на меня никакого впечатления. Выпив вторую чашку кофе, я уходил и, как кочегар к топке, становился на свою утреннюю вахту. В те дни шести- и восьмичасовые вахты не были редкостью; по их окончанию я отправлялся на пирс на рыбный обед, потом — проведать мальчиков на Ракушечьем берегу, потом — на велосипеде в клуб, находящийся на полпути к Венеции, членом которого я был и в котором был большой плавательный бассейн.