В это время нашими любимыми притонами были Беф-сюр-ле-Туа и некий ночной клуб для богемы на левом берегу. Я познакомился с Кокто, с Вене Бераром, с Жаном Маре, со многими художниками, но больше всего мне хотелось знакомств с Жан-Полем Сартром, чья экзистенциалистская философия чрезвычайно привлекала меня, как и его пьеса «Huit Clos»[62].
Я решил устроить большой прием в своем номере.
Меня посетили почти все мои знаменитые парижские друзья. Но я ждал Жан-Поля Сартра, которого пригласил телеграммой. Время от времени по ходу приема я получал сообщения о нем. Он был за углом от нас, и барс отеля «Rond-Point»[63], и все меня уверяли, что Сартр обязательно появится. Он не появился.
Думаю, что он посчитал меня слишком буржуазным, слишком американским или Бог знает кем еще, но на мой прием не пришел.
«Зверинец» должен был вот-вот открыться в Лондоне, и леди Сибилла планировала большой пикник на природе по случаю премьеры.
Там были мама и Дейкин, присутствовали все знаменитые лондонские актеры.
Я продолжал слать телеграммы, уверявшие их, что обязательно буду. Но что-то мне помешало, и я так и не покинул Париж ради этого события — отчего сейчас, вспоминая об этом, краснею. В последний момент я телеграфировал матери, Гилгуду и миссис Хейз, что заболел в Париже, хотя чувствовал себя исключительно хорошо.
Думаю, что я, как обычно, переживал очередное affaire de coeur[64].
Когда я расстался и Риме с Рафаэлло, мы с ним договорились, что я вернусь следующей осенью, а до этого буду посылать ему ежемесячно по сто долларов.
От одной очаровательной молодой леди, с которой я подружился во время репетиций в Лондоне, Марии Бритневой, ныне леди Сен-Жюст, я получил все лондонские рецензии. С Марией я встретился у Джона Гилгуда, и мы немедленно сошлись друг с другом. Она была тогда девочкой очень привлекательной, на три четверги — русской, на четверть — англичанкой. Они с матерью обеднели, существовали на жалкие заработки мадам Бритневой от переводов русской литературы, и на столь же жалкие доходы от случайных ролей Марии. Мы стали близкими друзьями и остаемся ими до сих пор — она была честной и прекрасной, такой и осталась, Актрисой она была, пока не вышла за лорда Сен-Жюста.
(О Марии я еще напишу — попозже.)
Мария выслала мне все лондонские рецензии, они были очень хорошими для миссис Хейз и плохими для пьесы. Помню, одна из них называлась: «Хорошо сыгранная плохая пьеса».
Меня это не особенно удивило — я видел и репетиции, и брайтонскую обкатку.
Примерно через неделю после премьеры — мне предстояло вернуться в Штаты на нью-йоркскую постановку пьесы «Лето и дым» — я ненадолго заехал в Лондон. Гор Видал последовал за мной. Мы неплохо провели время, несмотря на уныние в театре. Я увидел спектакль — он был плох, как я и ожидал. Со «Зверинцем» трюки не проходят. Его необходимо играть и ставить честно и более чем компетентно.
В Англии был и Трумэн Капоте. На «Куин Мэри» мы с ним вернулись в Штаты, и это было шумное и веселое плавание. В те дни лучшую компанию, чем Трумэн, найти было нельзя. Он не жаловался. Он не жаловался злобно. Зато был полон фантазий и проказ. Так, мы с ним ходили по коридору первого класса, собирали мужские туфли, выставленные для чистки, и перемешивали их, а затем расставляли у дверей совсем не на своих местах.
А тут еще этот англиканский епископ-алкоголик.
Я не в очень хорошем настроении сегодня утром из-за вчерашнего «обсуждения» после представления «Предупреждения малым кораблям». Я предпринял неудачную попытку удержать публику чтением одной из моих лучших одноактных пьес, «Замороженный стеклянный гроб», обожаемой Полем Боулзом. Я предупредил, что пьеса довольно тяжелая, поскольку в ней идет речь о судьбе пенсионеров, очень старых, живущих в отеле под названием «Понс де Леон» в Майами. Я попросил публику, если пьеса не вызовет у них интереса, не стесняться, а уходить. К моему разочарованию, этому совету последовала большая часть публики.
Однако среди тех, кто остался, был мой старый друг режиссер Хосе Куинтеро со своим верным Никки. Мы поужинали у П. Дж. Кларка.
Возвращаюсь к уже упомянутой истории о Трумэне Капоте и пьянице англиканском епископе на «Куин Мэри», произошедшей в конце лета 1948 года.
Едва мы отплыли от Саутхемптона, как Трумэн начал замечать, что представительный и осанистый епископ неожиданно возникал почти везде, где был и он. Я тоже это заметил. Стоило нам только сесть за стойку бара, как являлся епископ, причем не такой ровной походкой, какую можно было бы ожидать при абсолютно спокойном океане и мореходных качествах нашего судна. Тусклым боязливым взглядом он обводил бар. И тут глаза его зажигались — он замечал малыша Трумэна, скрючившегося за стойкой в надежде избежать внимания сановного клирика. Не везло — никогда, нигде, ни при каких обстоятельствах. Епископ неизменно обнаруживал нас, уныние исчезало с его круглого лица, и он плюхался на ближайший к нам с Трумэном табурет у стойки. А если мы были за столиком или сидели в кинозале, он плюхался или взбирался (без приглашения, излишне говорить) на ближайшее сиденье. Так продолжалось половину плавания.