Интересно, как на все это отреагирует Олечка? Обморок? Крик? Скандал? Сухие глаза и сжатые губы? А ей уже пора прийти с работы. Ну ладно, пока он спустится на лифте, поставит на стоянку машину, которая так и не понадобилась, а потом начнет уборку квартиры. А уж если дойдет дело до настоящего скандала, если она его не поймет, не захочет понять, если он увидит, что все безнадежно, то машину он расчехлит и со стоянки — только она его и видела. Свою жизнь, свое понимание ее он, Володя, не бросит даже под колеса своей любви. Жизнь-то одна.
На следующее утро, в субботу, Володя сквозь сон почувствовал, как Олечка потихоньку, чтобы его не разбудить, выползает из-под его руки. Он сделал вид, что не почувствовал этого, не проснулся, а лишь помогая ей, будто бы во сне, повернулся на бок и сразу щекой наткнулся на горячее мокрое пятно: значит, плакала.
Олечка накинула халатик и вышла из комнаты. «Наверное, повторно инспектирует размеры бедствия», — подумал Володя без особого страха. Гроза уже пронеслась. Суровая гроза с хлопаньем дверями, истериками, корвалолом, слезами, прижиманием к груди «нищего ребенка». Минут десять вздыхая, Олечка походила по комнатам, потом отправилась в кухню, погремела кастрюлями, и вдруг, к удивлению Володи, послышался ее голос. Олечка напевала что-то довольно веселое и лирическое. «Слава богу, — подумал Володя, — угомонилась, значит, можно еще поспать».
Но тут в коридоре послышались босые ножки Наташки. Олечка с ее обостренным слухом сразу выскочила из кухни в коридор и зашикала на дочку:
— Папа спит, ему на работу вечером.
— А можно мне покататься на велосипеде? — спросила Наташка.
— Можно!
— А можно мне теперь по большой комнате ездить?
Олечка помолчала, а потом ровным, веселым голосом сказала:
— Теперь можно, наслаждайся жизнью в свое удовольствие, только в звоночек не звони…
Соавторы
В гостях, после того как пропустит пару рюмочек, выпьет чашечку крепчайшего кофе, Гортензия Степановна могла сказать собеседнику, имея в виду себя с мужем и, естественно, из вежливости и собеседника: «В конце концов мы ведь принадлежим к сливкам художественной элиты…» Ни больше ни меньше. И в это свято верила. Впрочем, обстоятельства ее жизни и ее положение давали ей на это право. Не каждый встречный-поперечный через день отсвечивает на областном телеэкране. Гортензия же Степановна, меняя скромные, со вкусом, туалеты знаменитого модельера, регулярно появлялась на голубом экране, рассказывая простому народу об изобразительном искусстве и театре. Ее общения со знаменитостями, которым она талантливо подставляла в кадре микрофон, привели к тому, что и себя она в собственном лихом воображении стала невольно сопоставлять с ними. В одной комнате находились, беседовали, кофе и напитками сильные сего художественного мира ее угощали, делились идеями — значит, ничего тут не поделаешь, и она такая же значительная. Элита!
Первое время, лет двадцать пять назад, когда только складывался круг ее художественных знакомств, Гортензия Степановна в душе иногда робела: «А не занесло ли меня в калашный ряд?..» Но потом попривыкла к своему заметному положению, которое давал ей вошедший в повседневный быт голубой экран, смирилась с популярностью, окончательно перепутав свои личные достоинства с авторитетом порученного ей на экране места. Тем более что получалось у нее все довольно легко.
С юности девицей Гортензия Степановна была бойкой, энергичной, нахрапистой. Рано поняла, что надо и, особенно себя не утруждая, так и лепила. В репортажах у нее выработался стандарт: общий план выставочного зала, две-три работы производственной тематики, интервью с творцом: «Какие ваши творческие планы?» Несмотря на эту незамысловатость в работе, все были довольны: и художники, и зрители. Художники, благодарные за внимание, понимали, что в наши дни тотальной НТР к славе или даже к известности пробьешься скорее не через двадцать персональных выставок, а через один показ по телевидению, зрители были рады, что есть разнообразие, что их приобщают к высокой культуре, а женщина, которая им все это демонстрирует, каждый раз в изящном, скромном туалете.