– Отец потом признался, что от первого ребёнка ты избавилась. У нас бы мог быть… или могла…
– Кто бы говорил! У тебя их могло быть сколько? Семь? И где они?
– Знаешь, теперь мне кажется, что честнее не родить, чем сделать кого-то заложником своих неразрешимых проблем.
– Умничаешь, как всегда? По-простому нельзя? Ты просто – эгоистка, зацикленная на своём пупе. Ты так и не решилась посвятить свою жизнь кому-то другому…
– Не решилась… Посвятить жизнь… Я потом видела их, этих несчастных, некрасивых, почти нищих, из последних сил тянущих бремя ответственности за потомство, которое будет таким же несчастным, почти нищим, без надежды на любовь и семью… Может быть, в другом обществе, в другое время все имели бы шанс «по способностям», но у нас всё было очень определено наличием жилплощади и денег на содержание ребёнка, иначе – да, идти работать в детский сад и уничтожить всё, заложенное отцом?
– На мой взгляд, лучше бы ты так и сделала. Но, чего уж теперь…Я сделала для тебя всё, что могла… А ты… Вот опять – этот высокомерный взгляд, вот так, как у отца, вниз поехала губа: – Ну что вы хотите? Это же Лариса Леонидовна! Какое презрение! За что? За то, что я не так образована?. Да, мне было двенадцать, когда началась блокада, к счастью, вовремя эвакуировали, а какое там ученье, в детском доме, да ещё и двухлетняя Музка на руках…
– Муза… – Пьяная, наверное, была, но сказала, что ты измывалась над ней, как самая настоящая садистка…
– Ладно, я – дура необразованная, а теперь ещё и садистка…
– Стою в кроватке и ору. Заходит соседка, пытается успокоить, я показываю на голую попу и кричу: – кооовь! Кооовь! Это ты меня отлупила и ушла.
– Ты не можешь это помнить! Ты и слова-то такого ещё не знала!
– Потом уже соседка Ганна рассказала. Зачем ей выдумывать? А слово, видимо, знала, не в первый раз, значит.
– Нехорошо, несправедливо. Я ведь и песни тебе пела, и книжки читала.
– Пела ты, действительно, замечательно, я помню эти песни, а книжки я читала сама, как только научили.
– Я же и научила, ну, шлёпала иногда, когда нервы не выдерживали, да кто ж этого не делал? Ты сама не больно ласкова со мной была – папина дочка, вся в него. Одевала я тебя, как картинку, сама шить научилась. Купили новое пальто, отпустила тебя в детский сад – он через дорогу, совсем близко…
– Я помню! Вместо тротуаров – деревянные настилы, а между ними колея от грузовиков – глубокая, жидкая грязь. Мне почему-то очень интересно было идти задом наперёд. Настил на перекрёстке кончился и навзничь, спиной я в эту грязь и рухнула, пришла в детсад зарёванная.
– Та ещё была малышка! А болезни? То свинка, то ветрянка, то скарлатина!
– Да, тебе я обязана своим здоровьем. Но кроме того… Разве ты воспитывала меня, как девочку? Разве ты вообще воспитывала меня?
– Мы жили, как все. Никто про это не думал. После войны, какое счастье было – сыты, здоровы, уже хорошо!
– Нет-нет, не сваливай на всех. Было что-то ещё. Я боялась тебя. Ты выпускала меня на улицу и говорила: – Не смей ни к кому заходить в гости! Ты же знаешь, я вижу сквозь стены!
– А как ещё уберечь девочку в маленьком военном городке?
– У тебя на всё есть ответ! Но ведь все девочки этого городка не стали стервами! Значит, было ещё что-то? Почему я была так одинока? Почему, когда мне было страшно, я не могла уткнуться в единственно безопасное для ребёнка место: материнские тёплые колени?
– Может быть, я сама не знала, что это такое… Да и не до тебя было. Лёня хотел бросить меня. Я умоляла его… Он остался ради тебя. Но я никогда ничего тебе про это не скажу, это – наше личное… Но с тобой всё с самого начала было не просто. Не могу объяснить… Как будто не мой ребёнок, ничего общего, родного… только обязанность…
– Наверное, есть женщины, которым нельзя рожать девочек, они не способны их любить. Ещё в утробе я мешала тебе.