– … идеализации является необходимая вера ребёнка во всемогущество своих родителей. Она создаёт оторванные от реальности образы превосходства и всемогущества значимых людей и самого человека, что неминуемо приводит впоследствии к сильному разочарованию.
Обесценивание – оборотная сторона потребности в идеализации. Чем сильнее идеализируется объект, тем кардинальнее потом обесценивание. Например, преувеличенное ощущение человеком своей грандиозности, собственного великолепия и некой избранности могут сменяться на ровно противоположные ощущения ничтожности и отвращения к самому себе. «Тварь я дрожащая… или право имею?»
Некоторые люди на протяжении всей своей жизни не могут вырваться из пут защитных механизмов, работающих в прочной связке друг с другом…
– Спасибо! Вы так ясно объяснили мне всю мою жизнь! Если бы я с самого начала знала про эти механизмы, я могла бы прожить её иначе?
ДОКТОР: – Женщина сможет вырваться из этого порочного круга, осознав работу всех трёх механизмов, выявив причинно-следственные связи…
– Огромное спасибо!… Как сказал один мой друг: – И только в самом конце жизни ты, наконец, будешь к ней готова. Ну что ж, похоже, вся моя жизнь – иллюстрация к этим коротким научным выводам.
ДОКТОР: – Мы должны выявить эти связи…
– Смешно… Я тоже напишу свои «Мемуры».
– ????
– Папа писал. Будучи уже совершенно больным, с водянкой в пол-мозга и новообразованием там же, писал мемуары. Ему хотелось иметь кучу детей. Ему хотелось оставить им духовное наследие. Ему не хотелось сгинуть без следа… Он был атеистом. Как показала энцефалограмма, сделанная Марусе в 14 лет, её мозг работал идентично отцовскому. Отсюда – наследственная страсть к бумагомаранию, и, ещё большая страсть – желание остаться в памяти потомков. За неимением собственных детей и, соответственно, внуков, Маруся должна была оставить хоть что-нибудь «для вечности». Папины экземпляры мемуаров, напечатанных на старой машинке «Смитъ» , почему – то, то ли случайно, то ли сознательно, носили заголовок «МЕМУРЫ». Видимо, это наследственный долг.
ЛИВНЫ
Протоирей Сергий Булгаков.
Автобиографические заметки.
Ливны – небольшой (12 тыс.) город Орловской губернии, расположенный на высоком берегу реки Сосны, со впадающей в неё маленькой речкой Ливенкой. Город древний, исторический. Ещё во времена татарских нашествий здесь была крепость, от которой остались следы монастыря в виде Сергиевской церкви. В могилах при постройке соседняго храма св. Георгия были находимы обширные кладбища, очевидно, военныя,, хотя и более поздния, близ бывшаго монастыря обретались св. останки в могилах, чтимые, как мощи. Земля была исполнена и освящена человеческими останками, как некое кладбище с позабытым и оставленным алтарём. Я разумею ту нагорную часть, высившуюся над рекой, где тихо сияла Сергиевская церковь, близ которой я был рождён. Город был довольно обширен, большею частью из бедных деревянных домов, хотя в центре были и каменные. Был пылен и грязен. Мало растительности, хотя и был городской сад и чудный кладбищенский, теперь обращённый в парк. Кое-где были небольшие садики при домах; был и у нас, такой дорогой, тихий, нежный, хотя и бедный, маленький. Наш дом, в котором я родился, был недалеко от нагорной части над рекой в пяти минутах от Сергиевскойой церкви. Он был деревянный, в пять комнат, расширявшийся пристройками. Сколько здесь было рождений и смертей, – тоже алтарь предков. Когда приходилось приезжать домой из далека, он тихо обнимал странника и нашёптывал ему песни детства… Святая колыбель… Вокруг – колокольни с разными звонами, ближними и дальними. Это была сладкая и благородная музыка, которой освещался воздух и неприметно питалась душа. Этот скромный дом был срощен с душой, ея не покоряя. Но он был всё-таки больше и выше, чем дано было большинству в нашем городе, и это преимущество неизменно отражалось в моей совести, как некая незаслуженная привилегии и её будило и бременило этой своей незаслуженностью, тревожило социальную совесть, давало заповедь на всю жизнь.
Мы были горожане в самом дурном смысле слова, от города мы не имели ничего положительного, но были лишены и не знали никогда прелестей деревенской жизни, никогда не переживали сельско-хозяйственного года, пашни, косьбы, уборки урожая, ничего, ничего. Поистине с варварским равнодушием и вместе безразличием бедности мы никогда не живали в деревне (на даче) и – cамое большее, мне случалось провести в деревне два-три дня, причём я изнывал от безсонницы, от жары, от непривычных условий жизни, от блох.