— Папа, — проговорила Трейси, — с размаху обнимая отца. — О, папа!
Кен вежливо отстранился, разглядывая свой свернутый посадочный талон.
— Совсем забыл, — сказал он и полез в карман, где лежал «Олд Холборн».
Он вынул оттуда маленькую пурпурную коробочку. Мы все смотрели, как он ее открыл, бросил короткий прощальный взгляд на свой крест Виктории и снова закрыл коробочку. Потом протянул ее Пэту.
— Спасибо, — сказал мальчик и с такой осторожной нежностью взял орден старика, словно это было птичье гнездо с яйцами внутри.
Трейси смотрела на моего сына так, словно хотела вырвать ему сердце и печень. Потом заговорила, и ее голос дрожал от ярости.
— Старый осел, — сказала она. — Ты вообще представляешь себе ценность этой вещи?
Кен улыбнулся. Он не спросил: «А ты?» Но это можно было прочесть в его взгляде.
Она не могла вымолвить ни слова. Но это длилось лишь мгновение.
— Ты сможешь купить дом, если выставишь его на аукцион, — сказала она и метнула на Пэта злобный взгляд.
На мгновение мне показалось, что она набросится на него и повалит на пол.
— Но я его никогда не продам, — сказал Пэт и опустил орден в карман пиджака.
Кен покачал головой, словно ему было все равно, что Пэт с ним сделает.
Он просто хотел, чтобы орден был у моего сына.
— Идемте, — приказала Трейси своей бестолковой орде. — Мы едем домой.
Она оглянулась на отца:
— Надеюсь, тебя сожрет бешеный пингвин, глупый старый мерзавец.
Кен только хмыкнул, когда они ушли.
Мы проводили их в международный зал, откуда они улетали, и увидели длинную очередь к таможеннику. Продолжая держаться за Мика, Кен стал рассматривать свой посадочный талон, выпрямляя его большим и указательным пальцами, хотя он совсем не был измят. Синг Рана извлек завернутый в бумагу пакет и дал его Кену. Я ощутил запах кайенского перца и куркумы, который издавали непальские картофельные котлетки.
— Алу-чоп, — кивнул Кен. — Вот это дело.
Он не пожал руку своему другу. Он не пожал руки никому из нас. Мы неловко постояли пару секунд, не зная, что сделать или сказать, слушая, как охрана и иммиграционная полиция рявкают надоедливые команды. И тогда Кен все решил двумя простыми словами.
— Нам пора, — сказал он.
И они ушли.
Мы еще немного посмотрели на них, пока подходила их очередь. Мы видели, как Мик помогает отцу пройти трудоемкую и муторную процедуру нынешнего досмотра, помогает ему снять обувь, пояс и часы. Потом Кен прошел через металлодетектор, и тот запищал. Молодой человек сурово нахмурился, доставая из кармана пиджака Кена Гримвуда жестянку «Олд Холборн». Кен снова прошел через детектор, уже без посторонней помощи, подняв руки вверх, словно сдавался. И они скрылись из виду. Но мы втроем — Пэт, Синг Рана и я — не спешили уйти из аэропорта, потому что, не поговорив об этом, мы не знали, куда нам деться.
Два часа спустя мы поднялись на смотровую площадку. За огромной стеклянной стеной виднелось все летное поле.
Пэт с усмешкой повернулся ко мне.
— Смотри, — сказал мой сын. — Это он.
К нам направлялся белый самолет с красным хвостом. Он свернул на взлетную дорожку, и на его боку я прочел слова: «Квантас — дух Австралии». На красном хвосте виднелось какое-то белое пятно. Самолет подъехал ближе, и я рассмотрел силуэт кенгуру, гладкого, как борзая.
Самолет развернулся, не больше чем минуту ехал параллельно смотровой площадке и присоединился к другим самолетам, выстроившимся для взлета. И я увидел его.
Он сидел у окна, рядом с сыном. Мик повернулся и что-то сказал отцу, и старик запоздало пристегнул ремень.
Я окликнул его, понимая, что это глупо, понимая, что он никогда меня не услышит.
Я осознал, что иду вдоль стеклянной стены смотровой площадки, сначала рядом с самолетом, потом глядя на то, как он отъезжает и начинает разбег для взлета. Прежде чем я потерял его из вида, Кен повернулся и выглянул в окно.
Он меня не видел. Но мне было видно, как вечернее солнце отразилось в его очках, превратив их в золотые круги. Он улыбался.
И в самый последний миг, прежде чем самолет исчез из вида, когда я дошел до самого конца стеклянной стены и не мог следовать за ним дальше, я увидел, как старик откинулся назад и вздохнул.
Это был не такой вздох, какие я наблюдал у него ночь за ночью в больнице, — неглубокий, хриплый, отчаянный. Нет, ничего подобного. Это был такой вздох, как обычно, как он дышал всегда. Я увидел, как он сделал вдох, и увидел, как он выдохнул, его голова была слегка наклонена к окну, солнце сияло в стеклах очков, на губах слабая улыбка.