Отец с сыном, правда, редко бывали в семье. Обоим одинаково трудно было отпрашиваться на побывку. Получалось, и в будни недосуг и по праздникам то же. По праздникам зачастую у обоих — самое горячее дело. Так оно время и шло.
В первые два полка, Семёновский и Преображенский, набирались царём Петром и дворцовые конюхи.
Попал в преображенцы и Данила Васильевич Меншиков.
Последний раз, когда Алексашка видел отца, — а было это чуть не месяц назад, — показался он ему каким-то особенно ловким, красивым. Этакий свежий, загорелый, с умными, слегка прищуренными глазами, широкоплечий, в ладно сшитом кафтане с красными обшлагами, на голове диковинная шляпа с позументом, на ногах крепкие, высокие сапоги. Легко, как пёрышки, подбрасывал он вверх Анку, Танюшку. Алексашку тоже сгрёб под мышки, уткнув нос в кружева на сыновьей груди, нарочито громко фыркал:
— Ф-фу, дух какой! Ну и франт! Отступив на шаг, качал головой.
— А кафтанчик! А туфельки! А чулочки! — Подмигивал жене, кивая на сына. — Чистый француз, мать честная!
В семье с приходом отца и сына — настоящий праздник.
Соскучились. А в тот раз и ещё причина была: отца произвели в чин капрала.
Данила Васильевич был весел, шутил, гремел денежками в кармане.
— Вот они, — похвалялся, шутя, — у капрала-то! Одна звенеть не будет, у двух звон не такой! Теперь можно и пироги ситные в обмочку есть!..
Сестрёнки сосали конфеты, принесённые братцем, грызли сухой английский бисквит.
Алексашка хлебал житный квас с тёртой редькой. Мать поглаживала его по спине, жалостливо приговаривала:
— Ешь на здоровье! Ишь соскучился у хранцузов по нашей, по простой-то еде!..
Ласково заглядывала в васильковые сыновьи глаза:
— Может, и горошку с льняным маслом поешь? А, сынок? Капустки вилковой? У нас так говорится: «Есть капуста бела — зови гостей смело»…
И, отвёртываясь к окну, пряча своё растерянное, уже старческое лицо, виноватую улыбку голубых кротких глаз, она тайком смахивала градинки слёз, по-матерински казнясь:
«Уж больно худ, мой касатик! Что с ним такое?.. И харч, как говорит, вольный у его у хозяина…»
Вечером сидели во дворе, за столом под кудрявой рябинкой.
Мать ощипывала курицу, примостившись с края стола. Поглаживая куриную грудку, Танюшка болтала:
— Маманя! А Рябушка-то не хотела зарезаться. Мне жалко…
Анка, дёргая её за рукав, ловко съёрзывала на землю, перебегала, мелко семеня босыми ножонками, на другую сторону стола и снова взбиралась на лавочку.
— Вертишься, как демонёнок! — грозила ей мать. Отец отхлёбывал из стаканца вино, принесённое сыном, закусывая кренделем, пространно, стараясь быть понятнее сыну, рассказывал о военных потехах молодого царя Петра Алексеевича.
Про такое Алексашка мог слушать сколько угодно: для того и вина принёс от Лефорта, чтобы отцу язык развязать.
— Баталии да манёвры беспрестанно идут — либо готовимся, либо воюем, — рассказывал отец, — то в Преображенском, то в Семёновском, то в селе Воробьёве. И города, и крепости земляные воюем, и рвы, и накаты. Такая битва идёт! Рота на роту, полк на полк ходят с игрецкой стрельбой из мушкетов и пушек… Всё как на самом деле, как на самой войне, — заключил тогда батя, хлопнув по колену всей пятерней.
Хлопнул отец и как будто пришил Алексашкину мысль. С того времени, видимо, и решил Алексашка твёрдо, без отступу: пробиться в царёв полк, наилучше в Преображенский, где батя служил.
5
Постоянно находясь у себя в компании «еретиков», Пётр вскоре решил побывать и у них, в Немецкой слободе.
У Лефорта Пётр был в первый раз 3 сентября 1690 года. Приехал к обеду. Вместе с Петром прибыли: Фёдор Ромодановский[3], Автоном Головин, Борис Голицын и Никита Зотов.
Позвал было Пётр с собою и дядю, Льва Кирилловича Нарышкина, но тот наотрез отказался.
Упёрся: «Невместно мне» — в шабаш! Ворчал:
— Всё Бориско Голицын мутит, чтоб ему, пьянюге, ни дна ни покрышки!
Пришлось отстать. Зол дядя на немцев, за людей не считает.
К Лефорту заехали без предупреждения, запросто. Но их приезд хозяина врасплох не застал. У Лефорта гости всегда.
В зале, где обедали, было шумно и жарко. Несколько раз уже заменялись насквозь мокрые личные салфетки, а кушанья подавались всё ещё и ещё. Щедро лились вина, наливки, настойки — кому что приглянется. Гости поснимали и развесили по спинкам стульев кафтаны, куртки, камзолы и в пёстрых жилетах поверх цветных рубашек, в одних сорочках, заправленных в панталоны, красные, говорливые, громко смеялись, перебивая в разговоре друг друга, хлопали по плечам, по коленям. Лучи заходящего солнца, проникая сквозь ряд больших окон с мелкими стёклами, багрянцем пылали на подвесках люстр, канделябров, на блестящих обоях, массивных рамах картин, клали нежные блики на голубовато-белые скатерти, мягко играли на столовой посуде и дальше — в соседней зале, ярко золотили натёртый пол, вазы с цветами, переливались на сложенных в дальнем углу духовых инструментах. Тяжело пахло дымом крепкого кнастера, жареным мясом, вином, терпким потом.
3