И когда Дарья Михайловна — боярышня, не встречавшая в своей жизни ничего даже отдаленно похожего на такие лишения, — все же угадывала своим женским чутьем, сколько долгих дней и ночей одиночества и голода, лишений и отчаяния, горя и мук выпало в далеком прошлом на долю ее Алексашеньки, она ласково гладила его руки и говорила: «Ну, было и быльем поросло. Теперь все будет хорошо. Хорошо, дорогой!»
В дела мужа Дарья Михайловна не вникала. Да Александр Данилович и не говорил с ней о них. Пытался было он как-то посоветоваться с ней об устройстве их петербургского дома, но, терпеливо выслушав ее рассуждения, только вздохнул. Было, что и нарочно он, с усмешкой, заводил разговор.
— Ну вот, скажем, — обратился однажды он к ней, — надо занести в мою поденным действиям записку, какая была вчера воздушная перемена.[26] Скажи: сколько было вчера градусов на дворе? Ты ведь спрашивала об этом вчера у моего деловода. Я слышал. Так, что он ответил тебе?
— А я. Алексашенька, половину запамятовала… Сказал будто он, деловод, что было три градуса стужи и сколько-то, не помню, тепла.
— Неужли и тепла! — рассмеялся Данилыч. Покачав головой, как мог мягко заметил:
— Соло-ома! — И нежно похлопал ее по спине. — Иди-ко ты по своим делам, голубица, я ведь это так, пошутил.
Но зато в Дашеньке было очень много такого, чего подчас так не хватало ему: нежности, чуткости, того тонкого и неуловимого, что она привыкла легко выражать голосом, улыбкой, взглядом.
Когда Александр Данилович, случалось, рассказывал в ее присутствии о положении своих многочисленных дел. Дашенька как бы «таяла». Она не интересовалась тем, что он говорил, все это казалось ей мелким в сравнении с тем большим, что связывало ее с ним воедино. Она восхищалась и тем, как ее Алексашенька, прежде чем что-либо вымолвить, красиво вынимал изо рта тонкую голландскую трубку, и тем, как он нежно пропускал сквозь свои пальцы локоны парика и, как бы медля, гладил правую сторону широкой груди… радовалась, глядя с благоговением на него.
— В делах твоих я мало смыслю, — шептала наедине. — Я глупая, глупая!..
Под письмами к государю так и подписывалась: «Дарья глупая», подчеркивая этим, что она не выдается из ряда других. Ибо тогда: «ум женский тверд, яко храм непокровен, — принято было считать, — мудрость же женская, аки оплот, до ветру стоит; ветры повеют, и оплот отпадет».
А мечтала Дарья Михайловна об одном: побыть бы вместе с Алексашенькой, да подольше, чтобы не мешала им эта вечная, ненавистная ей суматоха!
Было, помнится, начало лета. Она — в Киеве, а Александр Данилович в это время вихрем носился по всей Украине: то он в Переяславле, то в Нежине, то в Чернигове, то в Полтаве — что-то торопливо строил, как ей представлялось, все строил…
И вот наконец он приехал к ней и — нечаянная радость! — сказал: «На неделю».
За обедом, с лекарем Шульцем, они в тот день говорили о приготовлениях к появлению на свет ребенка. Обязательно наследника!..
— Если это только не мнительность Дарьи Михайловны, — смеялся Александр Данилович.
Она и сама тогда еще сомневалась в этом, да и Шульц как-то нетвердо говорил: «Надобно подождать».
Обедали превесело. Гадали: в кого и кем будет мальчик? Об этом они с Александром Даниловичем даже поспорили.
И вдруг Дарье Михайловне сделалось дурно. Лекарь быстро привел ее в себя — брызнул чем-то в лицо. Она глубоко вздохнула и улыбнулась своему Алексашеньке.
— Сомнений больше нет! — воскликнул тогда лекарь Шульц. — Она беременна. Так!
После они с Алексашенькой остались вдвоем. И так радостно было сознавать, что они одни, и не на короткий миг, а на целые дни, которые никто у них не отнимет… Так глубоко было тогда чувство близости без обычных помех, что говорить совсем не хотелось, даже о самом важном — о первенце. Было одно настоящее — прекрасное, неповторимое.
Приникнув к его плечу, она сидела притихшая.
Вдруг — стук в дверь.
Он вздрогнул, крепко прижал ее к себе.
Стук повторился, тихий, настойчивый. И Александр Данилович порывисто встал.
Дарье Михайловне не слышно было, о чем Алексашенька говорил там, вполголоса, скупо, со своим адъютантом, но она сразу почувствовала, что он должен уехать… нет, стремительно умчаться туда, где его ждут другие дела и заботы.
— Надо ехать, моя дорогая! — сказал он, вернувшись.
— Да, да, милый, — поспешила согласиться она, — ты не простил бы себе этого после…
Но он, казалось, уже плохо слушал ее, и торопливо целовал, и как-то отдаленно улыбался, когда говорил: «Спасибо, родная!» И совсем неуверенно добавлял: «Я, Дашенька, скоро управлюсь. Да, да, скоро…»
Она подняла глаза на него, и ей стало ясно: ему тяжело и он волнуется не только потому, что трудно оторваться от нее, а еще и от чего-то большого, большого, чего ей знать не положено.
…Когда в феврале 1709 года у Дарьи Михайловны в походе родился сын, Петр сам крестил его, дал ему двойное имя — Лука-Петр, произвел в поручики Преображенского полка[27] и уезжая, оставил записку Меншикову: «Новорожденному Луке-Петру дарую, яко крестнику своему, сто дворов».
Сколько же было после этого разговоров! Как зашипели родовитые люди!..
— Сам государь стал крестным отцом его сына! — возмущался старший в роде Голицыных, Дмитрий Михайлович. — И сто дворов крестнику «на крест» подарил! Внуку-то конюха!.. Не бывало такого на Руси при благоверных царях! Не быва-ало…
— У всякого, значит свое счастье — ехидно ввертывал Алексей Григорьевич Долгорукий, стараясь придать своему лицу нарочито рассеянное выражение, и вдруг, нервно зевнув, оживленно, со злой радостью добавлял: — Вот тебе и сын конюха!
— Разносчик-пирожник и — светлейший князь, генерал-фельдмаршал, санкт-петербургский генерал-губернатор, правая рука государя!.. Почему? Какими чарами он пленил государя, каким зельем приворожил, какими сетями опутал? В чем тут загвоздка? — ломали головы родовитые русские люди, скребя затылки под треклятыми париками.
В уме Александра Даниловича, наряду с большой его чуткостью и переимчивостью, было достаточно самостоятельности, основанной на крепком здравом смысле, на чисто русском «себе на уме». Поэтому, подпав вместе с Петром под сильное влияние Запада, он, следуя во всем примеру своего государя, старался держаться трезво по отношению к иноземцам, беря от них лишь то, что действительно подходило для жизни. Он знал, что «немцы», без которых Петр не мог обойтись на первых порах, вызывали в преобразователе наибольший критический отпор, знал лучше, чем кто бы то ни было, и чувствовал на каждом шагу, что интересы России, русского народа были для Петра исключительными, единственными интересами, ради которых он жил и работал «в поте лица», «не покладая рук», почему на первые места в государстве он и ставил русского человека, своего, а не чужого, хотя бы свой и не был вполне подготовлен к порученному ему делу; знающих же и способных «немцев» привлекал лишь на второстепенные, «технические» должности. Знал и чувствовал это Меншиков лучше, чем кто бы то ни было, и к немцам, кои, по выражению Петра, «обыкли многими рассказами негодными книги свои наполнять, только для того, чтобы велики казались», относился по меньшей мере прохладно.
26
Позднее (с 1716 года) Меншиков начал вести эту «Поденным действиям записку» каждый день, регулярно.
27
До 1722 года гвардия не имела в чинах никаких преимуществ. Только 22 января этого года утверждена была «Табель о рангах», по которой офицеры гвардейских полков получили старшинство двух чинов против армейских.