Разговор за столом и вправду завязался. Лет десять назад Маргарет обнаружила, что корешки одной болотной травки, будучи настоенными на отваре из желудей кремнистого дерева, дают сладковатый бодрящий напиток, правда, обладающий ярко выраженным слабительным действием, и с тех самых пор появление на столе этого напитка неизменно вызывало поток одних и тех же плоских шуток. Прежде они раздражали Стефана. Потом он привык. Теперь он тихо радовался.
Все шло как надо.
Конечно, они врали, будто не хотят веселиться. Кто этого не хочет. Стоял дружный хохот: Дэйв страшным голосом ревел на всю кают-компанию, изображая допотопного эндрюсарха, могучего и ловкого пожирателя мастодонтов, в роли одного из которых, в свою очередь, выступал протестующий, но довольный Анджей-Пупырь с заплывшим фиолетовым глазом. Можно было подумать, что не Дэйв, а кто-то другой подбил ему этот самый глаз менее суток назад. Казалось, будто вернулись давние полузабытые времена всеобщей решимости, надежды и согласия — пусть не настолько счастливые, как врет сито-память, а все же…
— Пирожные! Пирожные!
Под единодушный вопль появились не только пирожные, но и свечи. Их было только семь, а не сорок семь, — болотный воск трудно добыть, но еще труднее очистить. «Вдобавок, — подумал Стефан, — незачем лишний раз напоминать Петре, сколько ей лет на самом деле. Молодцы, учли и это. Какие же все-таки молодцы».
Сейчас он любил их всех.
Петра задула свечи. Лунообразное лицо ее сияло, меж пухлых щечек помещался смешной нос-пуговка. Если девчонке завить волосы — совсем куколка, пупсик, губки бантиком. Любопытно, как по-разному они взрослеют: почти каждый поначалу плакал, потеряв родных и надежду на скорое возвращение, но спустя время все забывал и ожесточался, а этой хоть бы что. Какой была, такой и осталась — дитя. Они с Анджеем — два сапога пара. Оба не могут поверить, что такое произошло с ними, оба живут в выдуманном мире, и оба, по-видимому, безобидны. Им почти уютно среди нас, трусливых и озлобленных, посреди серой безысходности, им даже не обязательно врать, что когда-нибудь нас спасут и вывезут отсюда…
Он надкусил пирожное. Рот моментально наполнился слюной, хотя, конечно, эрзац — он и есть эрзац, как с ним ни мучайся, от постороннего привкуса все равно не отделаешься, даже если это пирожное. Не забыть бы под благовидным предлогом забрать одно для Маркуса в виде вознаграждения за донос, а насчет дежурства днем — шиш ему.
— Отдай! Не твое!
Крик как удар хлыста. Грохот опрокидываемых стульев.
Стефан вскочил. Кричал Киро, хотя вообще-то следовало бы Петре. Единственная из всех она еще не поняла того, что произошло. Не веря своим глазам, Петра смотрела то на пустую ладонь, где только что было пирожное со следами воска от свечек, то на Дэйва, жадно запихивающего в пасть долю именинницы. Губы ее начали вздрагивать. Повисла гробовая тишина, и Стефан, на секунду растерявшись, не знал, что сказать и что сделать. Праздник был испорчен безнадежно. Дэйв чавкал, посверкивая глазами по-волчьи. «Скотина, — подумал Стефан, — убить его мало. На торф пещерного дикаря? Да он и так оттуда не вылезает…»
— Это ты зря сделал, — неестественным голосом проговорил Илья.
Дэйв, сглотнув, отправил пирожное в желудок. Затем медленно и страшно оскалился и вдруг, отпрыгнув к переборке, подхватил с пола опрокинутый стул. Малыши с визгом кинулись врассыпную. Петра всхлипнула.
— Убью! — зарычал Дэйв. Его лицо стремительно наливалось кровью. — Не подходи!
Кто-то запустил в него кружкой. Толпа, угрожающе галдя, надвигалась стеной. Дэйв одним взмахом отшвырнул Уве, ринувшегося на него сбоку. Что ему Уве. Остальные на мгновение замерли. Маркус, падая, схватился за скатерть — зазвенела разбиваемая посуда, заскакали по полу осколки. Девчонки закричали. Ронда картинно засучивала рукава, а Илья недобро усмехался.
— Брось стул! — приказал Стефан, стараясь перекричать нарастающий шум.
Петра наконец разрыдалась, горько и неудержимо. Ее никто не утешал. Уве сквернословил, держась обеими руками за бок, и завывал от боли. Фукуда Итиро, перепрыгнув через стол, ловко увертывался от описывающего круги стула, причем с лицом совершенно невозмутимым. В движениях Дэйва появилась неуверенность: маленького японца и раньше старались попусту не задирать — не потому, что ему случалось показывать свое умение, а потому, что молчаливо предполагалось, что он может его показать.