Тик.
– …В другой ра… Что?
Тиканье сменилось тишиной.
Тень предмета исчезла – Аларих принялся крутить его в руках.
– Молодец, девочка! – наконец воскликнул он.
Неужто получилось? Малая слабо улыбнулась, до сих пор не веря в произошедшее. Она сделала это, но пальцы дрожали, будто она действительно ломала пластик. Голова взорвалась острой болью. Глаза будто выдавливали из глазниц, и Малая приложила прохладные ладони ко лбу.
– Что это было? – выдохнула она.
– Кардиоимплант, – довольно ответил Аларих. – Только что ты остановила чье-то сердце.
Малая застыла. Сердце? Искусственное сердце?
Что-то пролетело мимо и глухо стукнуло о край мусоросборника.
– По рукам. Есть у меня одно дельце здесь, в Четвертой. Ты поможешь.
Она растерянно моргнула, не в силах поверить своему счастью… Или несчастью; она еще не поняла, как расценивать скрепленный кровью Энцо контракт.
Шаги Алариха отдалились, лязгнула дверь, и Малая осталась одна.
Утро она встретила в лаборатории – той, где вытравливали набитые номера, взятые на учет татуировки и особо приметные шрамы. Вживляли фальшивые чипы с новыми личностями. Аларих делал это только своим, так он сказал. Пока Малая ожидала в коридоре, она успела наслушаться, как за дверью что-то жужжало, шипело, хрустело и кто-то ругался, поминая Марса и всех его детей. Пахло горелой плотью.
А затем пришла ее очередь.
Она поежилась. Сталь холодила обнаженные лопатки. В стенах гуляло эхо – выстреливали шаги хирурга, прищелкивал пальцами Аларих, инструменты звякали в лотке, мерно гудела какая-то здоровая установка. Сама же Малая боролась с диким желанием вырваться и сбежать куда подальше. Ведь могла попросить остановиться, сказать, что передумала…
Шаги приблизились. Чей-то палец тронул шрам на брови.
– Откуда?
Аларих. Его голос.
– Не знаю, – ответила Малая, медленно замерзая. Зуб на зуб не попадал. – С… с детства.
– Сильно тебя приложили. Может, из-за этого и зрение плохое?
Родители никогда не говорили, как она его получила. «Упала», – отвечали и меняли тему. Упала и упала, Малая особо об этом и не думала. Так ли это было важно?
– Потерпи, сейчас уколю, не больно, – сказал хирург откуда-то из пятна яркого света. Голос оказался по-женски высоким и мягким; пальцы размяли ей кожу под глазом.
Ее уже кололи тем утром – вкачали что-то в сгиб локтя, отчего закружилась голова, а к горлу подступил горький ком. На этот раз игла впилась под глаз, быстро, как москит. Малая вскрикнула и рефлекторно дернулась, порываясь вскочить, но ремни на запястьях, лодыжках и лбу держали крепко.
– Потерпи, деточка… – пробормотал Аларих. Все это время он стоял рядом, неизменно прищелкивая пальцами. Звук выходил звонкий и хлесткий, как пощечина. – Сейчас схватит и будет не так больно… Будешь летать, как в храме на Сатурналиях.
Боль и правда ушла. Половина лица словно отмерла, перестала существовать. Малая хотела было потрогать щеку, но руку держал ремень. Пахнущая спиртом жидкость расползлась по лбу, затекла в глазницу, испарялась на коже.
– Помню, был я на прошлогоднем праздновании в Третьей курии…
Похоже, теперь Аларих обращался к хирургу. Тот поддерживать разговор не рвался. Молча щелкал тумблерами на гудящем аппарате. Мигнула дюжина индикаторов; Малая заметила бусины огней.
– Сущий Тартар. Один так нажрался, что пытался оседлать статую нимфы. Чокнутый пердун…
Хирург выпрямился – тень отдалилась, на лицо вновь упал свет лампы.
– Вы ее предупреждали? – осведомился он в ответ.
– Предупреждали о чем? – переспросила Малая, чувствуя, как сердце снова ускоряет ход.
Силуэт Алариха придвинулся ближе.
– Послушай, – голос снова был ласков. – Окуляр может не прижиться, тут как повезет.
– Такие случаи уже бывали? – Малая еле шевелила языком. Похоже, укол подействовал – в рот будто смолы налили.
– Разное случается.
Железные распорки ухватили веки левого глаза и раздвинули их, до ощутимого натяжения в уголках. В стальном лотке снова что-то лязгнуло.
– Сейчас немного пощиплет, – сказал хирург. Перед лицом пронеслась тень руки.
И Малая истошно заорала, срывая глотку.
Первый час в сознании она блевала. Оставила весь скудный завтрак в углу операционной – мозг никак не желал приспособиться. Все было таким пронзительно четким и ясным – с одной стороны. Живой глаз продолжал видеть лишь муть, и от этой разницы тошнило еще сильнее.