спрашивала, не требовала, чтобы я говорил, и вдруг, помолчав немного и сердито глядя на меня, сказала:
— И он молчит! Видите, ему даже сказать нечего...
— Так вы меня ни о чем не спрашиваете!— вырвалось у меня.
— А ты сам не догадываешься, что ты должен сделать?— спросила Майканова.
Я могу дать вам честное слово, дорогой читатель, как раз об этом я и не догадывался. Так я и сказал
Майкановой.
— Ты должен попросить прощения у Жантаса и извиниться перед всем классом! Понятно?
— Понятно,— пробурчал я.— Только пусть он сам сначала попросит у меня прощения.
Майканова усмехнулась:
— Чем же это он изволил прогневать вашу милость?
— Он сам знает.
— Мы тоже хотим знать,— спокойно сказал Рахманов.
Я понимаю, дорогой читатель, что вам никогда в жизни не доводилось произносить фразу: «Он назвал меня
вором!» Поэтому вы не знаете, как трудно, может быть, даже невозможно выдавить из себя такие слова. Можете
поверить мне!
— И я промолчал.
— Этот мальчик неисправим,— сказала Майканова, придется ставить о нем вопрос на педсовете. Самое
неприятное в нем то, что он не желает признавать своих ошибок. Никакого чувства самокритики... Летом, на
джайляу, он оказался замешанным в какую-то историю с кражей шкурок, но упорно это отрицает.
— Я не воровал шкурок!— вырвалось у меня.
— И не одурачил какого-то мальчика, забрав из дому все съестные припасы?
— Это не я...
Майканова только руками развела. Полюбуйтесь, мол, на это сокровище.
— Может быть, ты не грубил мне, когда приходил просить путевку в лагерь?— спросила она.
— Нагрубил...
Майканова, видимо, не расслышала мой ответ и продолжала:
— Может быть, ты не сбежал от меня, когда я хотела вернуть тебя и дать путевку на вторую смену...
— Сбежал...
— Ну хорошо, что хоть в этом признался.
— Иди-ка, Кожа, на урок,— сказал Рахманов. Я быстро поднялся с дивана.
— Кстати,— голос учителя географии догнал меня у самых дверей,— ты знаешь того мальчика, который вернул
сверток людям из совхоза?
— Знаю...
— Асланбек просил передать тебе привет. А теперь иди...
Значит, Рахманов все знал... Ну конечно, он расскажет обо всем Майкановой и на педсовете будут разбирать не
меня, а Жантаса! Я так и спросил у завуча...
Он нахмурился:
— Иди, иди... При чем тут Жантас? Будем говорить о твоем поведении...
«При чем тут Жантас?»
Вот так штука. Даже Рахманов, человек, который все знает и все понимает, спрашивает: «При чем тут Жантас?»
Ну как после этого жить на свете?!
Я вернулся в класс пристыженный, тихий, потерявший всякие надежды. Если бы я только знал, что самое
неприятное и тяжелое еще поджидает меня впереди! Какой мелочью, какими смешными показались бы мне тогда
мои переживания в этот день.
Двадцать седьмое сентября. Я, кажется, начал писать не по порядку. Не осуждайте меня за это, дорогой
читатель. Произошло сразу столько событий, что и литератор поопытнее меня спутался бы. Я начинаю прямо с
этого дня, и вы, я надеюсь, поймете все, что предшествовало этой знаменательной дате.
На крыше сарая лежало скученное совсем недавно сено. Я кувыркался в нем, как птица, только что свившая себе
гнездо и еще не успевшая вдоволь насладиться чувством знакомства с новыми стенами. Я так увлекся этим
занятием, что даже забыл о педсовете. А он должен был состояться в этот вечер.
С крыши видно далеко вокруг. Можно разглядеть даже коров, возвращающихся с лесного пастбища через речку за аулом.
А вот всадник показался на дороге, ведущей к джайляу... Что это за лошадь под ним? Ну конечно, это Карька —
кобыла Омара, заведующего фермой. Я узнаю лошадей по походке. А Карьку я знаю очень хорошо. У нее на бедре шрам.
Всадник подъехал ближе, и мне стало стыдно. Как это я узнал лошадь и не узнал маму. Конечно же, это была
она! Я собирался с визгом скатиться с крыши и броситься маме навстречу. Но какая-то сила остановила меня: «А
вдруг мама узнала о педсовете и приехала специально из-за этого?»