слушаться. И я не знал, куда их
деть. Всюду они были лишними. Я начал переминаться с ноги на ногу, вздыхал, сердился и фыркал. И ничего не
мог сказать. Я не слышал слов, но мне было так больно, так тяжело от
маминого тона... Каждый звук ее голоса
словно разрезал пополам мое сердце. И я не мог прервать ее, я не мог даже попросить, чтобы мама перестала
говорить...
Наконец я не выдержал и начал всхлипывать.
Мой плач, как видно, еще больше расстроил маму. Она умолкла и тоже начала плакать.
Я сел в темноте прямо на пол, около кровати, пытался нащупать мамину руку и поцеловать ее. Но она молча
отдергивала руку и продолжала плакать.
Потом она подняла голову и вдруг спокойно, совсем спокойно спросила:
— Как же нам дальше жить, Кожа? Может быть, тебе и правда не стоит учиться?
— Мама!—закричал я, совсем как маленький ребенок.— Я больше не буду... не бу-у-уду...
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Рассказывает о педсовете.
На улице темно. Кругом тишина. Только собаки - пустобрешки то здесь, то там поднимают свой звонкий, не нужный никому лай.
Мы с мамой идем в школу на педсовет. Мама молчит. Выходя из ворот, она тихо сказала:
— Нет у нас в доме мужской руки.
И еще — переходя мостик через канаву:
— Ну, погоди же, с завтрашнего дня начнется новая жизнь.
Больше мама ничего не говорит. Я тоже молчу. Я думаю, что означают мамины слова насчет новой жизни и
мужской руки. Раньше она никогда ничего такого не говорила... И вдруг руки и ноги мои холодеют — неужели она
выйдет замуж за Каратая? Перед моими глазами встал ненавистный трехколесный мотоцикл. Я увидел его так
ясно, что мог сосчитать кривые царапины на бензобаке. Их было четыре. Что ж это за мужчина, который не может даже подкрасить мотоцикл!
Я весь дрожал от страха и обиды. Мне хотелось броситься перед мамой прямо на землю, в теплую вечернюю
пыль и закричать: «Прости, мамочка милая! Прости, пусть я провалюсь сквозь землю, если я хоть раз обижу тебя!
Не выходи замуж! Я клянусь, что буду самым смирным мальчишкой во, всем селе! Даже соломинку изо рта у овцы
без спросу не возьму. В школе... » Что это я сам себе болтаю про школу... Еще неизвестно, буду я завтра учеником
или нет.
Кто-то курил перед зданием школы. По белому костюму я узнал Ахметова. Он сразу же взял под руку мою маму и увел ее, а мне сказал:
— Сиди и жди! Нужно будет — позовем...
И я сел на скамейку.
Смешно, но я учусь уже шестой год, знаю эту скамейку, направо от больших дверей, шестой год, но сижу на ней
первый раз в жизни. И к чему мне было здесь сидеть? На переменке никогда не хватает времени на другие,
более важные дела, чем сидение на скамейке. До уроков? После уроков?
Словом, я сидел на этой скамье
впервые и должен сказать, что сидение это было очень неудобным и мучительным. Ко мне подошел школьный
сторож, старый Сайбек. Хотя было очень тепло, на плечах Сайбека висела лохматая шуба. Вот что значит годы!
Вглядываясь в темноту, он спросил:
— Кто это?
— Я, дедушка.
— Ты дедушка?— засмеялся старик.— Это я дедушка, а ты, кажется, Кожа?
— Да.
— В гости ко мне пришел?
— Нет на педсовет...
— На педсовет?— Старик покачал головой.— Что же это у тебя за дела на педсовете...
— Обсуждают меня.
— Обсуждают? Наверно, хотят поставить тебя учителем?
Я рассердился:
— Директором!
— Еще лучше. Зарплата больше,— невозмутимо сказал старик. Он присел на скамейку и вытянул из кармана шубы
кисет.
Я почувствовал, как рука деда провела по моей давно уж не бритой голове.
— Хороший волос, крепкий волос,— похвалил дед,— совсем как у отца твоего, Кадыра.
— А вы помните папу?
— Почему же не помнить?—засмеялся старик.— Совсем недавно это было.
Лет каких-нибудь двадцать пять
назад, когда он мне выговор записал... Я тогда в гараже сторожем был.
— Строгий был папа?
— Не-е,— хихикнул дед.— Это Кадыр-то строгий!.. Не-е-е... Разве в гараже