— Так за что же?
— За недисциплинированность.— Кажется, кто-то из учителей засмеялся. Надо же! В такой момент надо мной
еще насмехаются!
— Говорят, ты не хочешь больше учиться?
Кто бы мог ему это сказать? Никому, даже Султану, я не говорил таких глупостей.
— Нет, я хочу учиться... Я стараюсь...
Большой белой ладонью Ахметов хлопнул по столу.
— Стараешься?— удивленно выкрикнул он.
Я никогда еще не видел директора таким сердитым. Как хорошо было бы, если бы директор встал, подбежал ко
мне и надавал пощечин. А потом выставил бы вон, приказав матери не кормить меня обедом целую неделю. Где-
то я читал, что у баловников и лентяев отбирали в наказание обеды. Но Ахметов, видимо, хотел помучить меня вопросами.
— Что значит «стараешься»?
Я окончательно запутался и честно произнес:
— Не знаю...
Кто-то опять хихикнул. Ахметов строго посмотрел на учителей и снова спросил меня:
Сколько раз в этой самой комнате ты давал обещания исправиться?
— Много.
— И каждый раз лгал?
— Я не лгал!— чуть не плача, выкрикнул я.— Я говорил правду... Я очень хотел... Только не получалось...
— Забавно!—усмехнулся Ахметов.— Может быть, тебе мешал кто-нибудь? Может быть, нашелся человек,
который заставлял тебя безобразничать?
— Кто ж это будет заставлять безобразничать?— искренне удивился я.— Заставляют только вести себя тихо.
— Бывают такие случаи,— вмешался вдруг Рахманов,— сидит паренек на, уроке, ничего не понимает. Что ж ему
слушать учителя? Скучно. Может быть, и с тобой так было?
— Что вы, что вы!—Я даже руками замахал.— Вас слушать всегда интересно... И на других уроках я всегда все
понимаю...
Снова задал вопрос Ахметов:
— Как же получилось, что ты положил в сумку учительницы лягушку?
— Я не знал, что она так напугается. Я думал, лягушка выпрыгнет и будет смешно всем... И ей тоже...
— Трогательная забота,— усмехнулась Майканова.— И тебе не стыдно?
— Очень стыдно.. Но я, честное слово, не думал, что так получится...
— Что ж тут смешного,— спросила Майканова,— если лягушка прыгает по столу... Это отвратительно, а не смешно.
— Это уже другой вопрос,— прервал ее Ахметов,— и он не стоит сегодня на повестке дня.
Вы знаете, что больше всего меня поразило во всей этой истории? Никто не кричал на меня, никто не ругался.
Все почему-то говорили спокойно. Видимо, никому не было до меня дела. И никто не понимал, что творилось сейчас со мною...
Впрочем, сидел в этой комнате человек, в сторону которого мне даже взглянуть было страшно. Я говорю о маме.
Она сидела, низко опустив голову, и, казалось, не обращала никакого внимания на наш разговор с директором. Я
видел маму сбоку и по мелким движениям рук, по дрожанию губ чувствовал, как волнуется и переживает она...
Что-то защекотало у меня в горле, я поперхнулся и, хотя как раз в этот момент никто ни о чем меня не спрашивал, выдавил из себя:
— П-п-простите... Больше не буду...
Ахметов попросил меня выйти. Сидеть и ждать, как мне велели, на скамейке я не мог. Обойдя школу, я по
добрался к широким» окнам кабинета, подтянулся на руках, уцепившись за железный карниз, и соскользнул па
землю. Только пальцы оцарапал. Попробовал подслушать под окном. Ничего не получилось. Из кабинета
доносился какой-то неразборчивый гул.
Через пролом в заборе я проскользнул в школьный сад. По границе его, как часовые, стояли тополя. Я помнил эти
деревца совсем еще маленькими и беспомощными. Их высаживали, когда я учился в первом классе. Теперь это
были настоящие великаны, могучие и стройные. Может быть, я и не умел себя вести в классе. Но уж моему
умению кошкой взлетать на деревья мог позавидовать любой мальчишка в ауле.
Через несколько секунд я уже подпрыгивал на толстом, белокожем суку, пробуя его прочность.
Теперь я видел все происходящее в кабинете директора.
Собственно говоря, все — это понятие очень неопределенное. Я видел, скажем, директора Ахметова, но только с
одной стороны, а именно с затылка. Он, наверно, произносил речь, потому что широко взмахивал руками, время от