Вторым по опасности для меня противником был Тимур-справедливый, как называли его ребята, наш
председатель совета отряда Я лично никогда с ним не ссорился, в общем, наши отношения были даже хорошими...
Но случалось и так, что я поддразнивал его, называя «книжным червяком», «зубрилой-мучеником», «чистюлькой»
или чем-нибудь в этом роде. Тимур никогда не сердился, всегда показывая, что воспринимает мои насмешки
только как шутку. Но кто его знает, как он выступит... Лучше даже сказать, известно было, как он выступит. Я не
помню ни одного случая, чтобы Тимуру было известно о какой -нибудь проказе или пакости и он не восстал бы
против нарушения дисциплины: немногословно, спокойно, но настойчиво» и убедительно. Впрочем, Тимур был
очень отзывчивым парнем. Если разжалобить его, объяснить, чем для меня может кончиться вся эта история, то он, пожалуй, и заступится.
Не откладывая дела в долгий ящик, на следующий же день, это было воскресенье, я отправился к Тимуру.
Около ворот Тимурова дома катался на велосипеде брат нашего председателя отряда — третьеклассник.
— Здорово, Темжан!— приветливо воскликнул я.— А ну-ка, пойди сюда! Темжан, услышав мой оклик, слез с велосипеда и отошел с ним поближе к воротам.
— Да подойди же,— попросил я.
— Зачем?— враждебно спросил мальчик.
— Позови мне Тимура,
— Не позову!
Ну что за глупый мальчишка!
— Почему же не позовешь?— поинтересовался я, злясь не на шутку.
— Я уйду, а ты утащишь велосипед... Что я, не знаю, что ли, какой ты человек ..
Это было уж слишком. Одним прыжком я очутился рядом с мальчишкой и схватил его за шиворот: — Какой?
— П-у-у-усти-и!
Более пронзительного голоса я в жизни не слышал. Мальчишке вырвался у меня из рук, упал, споткнувшись о
колесо собственного велосипеда, на землю и заголосил еще громче.
Из дому выбежала мать Тимура.
— Что случилось?— в ужасе закричала она. Темжан, однако, без особого труда заглушил голос матери.
Говорить-то он ничего не говорил, но так выразительно показывал рукой на меня, что мать и без слов поняла
сокровенное желание своего сына, тем более, что у мальчишки из рассаженного о камень колена текла кровь, а
две спицы так некстати подвернувшегося, колеса торчали в разные стороны.
Мать Тимура и Темжана приподняла меня за ворот рубашки и отвесила мне такую пощечину, что у меня зазвенело в ушах и из глаз посыпались искры...
— Чтоб тебя черти сгрызли, паршивый щенок!— кричала она.— Шалопай несчастный!! Убирайся прочь! Сгинь с
глаз моих! Приди сюда еще раз, и я тебе все косточки переломаю!
Прохожие начали останавливаться и глядеть в нашу сторону.
О женщина! Ты даже не знаешь, что тебя спасло Если бы я бил тем Кожой, что жил в нашем ауле до вчерашнего
педсовета, я не успокоился бы, пока не отомстил тебе самым страшным образом. Но вчера было дано последнее,
самое важное в жизни обещание. Его давал сам себе я, сын хорошего человека Кадыра, сын несчастной матери, которую своим поведением я мог бы довести до того, что она ушла бы в дом комбайнера Каратая!
И я совершил первый истинно героический поступок в своей жизни. Я промолчал. Я вырвал ворот рубахи из рук
разъяренной ведьмы и молча зашагал по улице. Я даже не ударил ногой не вовремя подвернувшуюся кошку. Я
шел и мстил моей оскорбительнице в мечтах, придумывая, какой ужасной каре я подверг бы ее, если бы наше
столкновение произошло двадцатью четырьмя часами раньше.
В понедельник, сразу же после уроков, состоялось общее собрание нашего класса. Сам директор тоже пришел па
собрание, а когда оно уже началось, в класс незаметно вошел Рахманов и сел на одну из задних парт.
Директор рассказал ребятам о решении педсовета. Потом он вызвал меня к доске
— Ну, а теперь что сам ты скажешь своим товарищам?— спросил он.
Что же я мог сказать? Я только повторил свои же слова, сказанные на педсовете. Просил поверить мне в
последний раз и пообещал исправиться. Я заметил, что ребята перемигиваются и хихикают. Чего удивительного!
Сколько раз они слышали от меня эти же самые слова!