У него никогда не было девушки. Никого не было, кроме женщин из арабских или передвижных борделей, которых за их полком возил грузовик.
Он завербовался в Легион сразу после школы, в семнадцать. Высокий, крепкий, выносливый, он отслужил два срока по пять лет. Сначала Индокитай, потом Алжир. Его лицо покрылось морщинами и загаром. Он получил два ранения, две награды, дослужился до сержант-шефа и почти совсем не заработал денег.
Конечно, такие женщины не для него.
В груди что-то сжалось и потянуло. Такая нежная, беззащитная, светлая. Так и хотелось заслонить ее собой от всех бед и жестокостей этого мира. А жестокостей, он точно знал, в этом мире достаточно. Он и сам бывал жесток, но ее он бы смог защитить.
-- Двести.
-- Что? -- не понял бывший легионер, снова поворачиваясь к портье, грубо вырванный им из невеселых размышлений.
-- Это Надин. Она стоит двести франков за вечер. Новыми, месье.
Сигарета, наконец, порвалась и выскользнула из пальцев. Внутри расползалась пустота…
Глава 1. Надин
Мы все, любовь моя, лишь состарившиеся дети,
Которые суетятся перед тем, как обрести покой.
Льюис Кэрролл
Через два месяца. Теплый сентябрьский вечер. Пятница
-- Ее нашли в парке. Утром дворник выметал дорожки и заметил яркое пятно в кустах. Это были туфли. Вернее, женские ноги в оранжевых туфлях.
Симон, молоденький парнишка-таксист, мне знаком. Раньше, когда я еще жила на улице Сен-Дени, мы были соседями, а теперь он частенько меня подвозит и заодно развлекает разговорами. Что-что, а поговорить Симон любит. Вот и сейчас, развернувшись и положив локоть на спинку водительского сиденья, увлеченно пересказывает все сплетни, что успел насобирать, пока мы не виделись.
-- Вчера я подвозил знакомого журналиста. Так вот, он рассказал мне по секрету, что, оказывается, все убитые были девушками по вызову. Слышишь, Надин?! Будь осторожна!
На улице уже стемнело. Огни фонарей, витрин и реклам цветными пятнами скользят по салону такси, по моим рукам, по светлой ткани костюма, расцвечивая все вокруг, словно ёлочные гирлянды. Красиво. Я невольно улыбаюсь.
-- Надин, ты меня вообще слушаешь?! Говорю, будь осторожна!
После трудовой недели люди настроены отдохнуть и расслабиться. За окном слышится чей-то смех и веселые разговоры. Наверное, поэтому рассказы об очередной жертве маньяка кажутся мне нелепой выдумкой, так не вяжущейся с царящим вокруг приподнятым настроением.
Самое начало осени. Погода стоит великолепная, теплая. Я обещала своей подруге Еве встретиться с ней в ресторане "У свиной ножки". В пятницу вечером машин в этом районе столько, что такси еле ползет. Но вот мы свернули в проулок, и машина поехала быстрее. Я опаздываю и уверена, что Симон очень переживает по этому поводу.
Он еще совсем мальчишка, оттого все принимает слишком близко к сердцу. А еще он много болтает. Не люблю болтовни, она меня утомляет. Но к Симону отношусь слишком тепло, чтобы упрекать. И потом, он один из немногих моих знакомых, кто знает, чем я занимаюсь по вечерам. Но он никому никогда не расскажет.
Меня зовут Надин, мне двадцать пять.
Да, я больше не Сара. Шако просила забыть это имя. Потому что в оккупированной немцами Франции еврейское имя однозначно было бы приговором.
Забирая меня дадцать лет назад в гости, Лотта Шако даже не предполагала, что ей придется заменить мне семью. Мама хотела отдать меня своей подруге только на время, переждать трудные времена. С тех пор, как папа по закону о евреях лишился работы учителя в школе, мы едва сводили концы с концами. Если бы не наш огородик, наверняка голодали бы. А Лотта танцевала в «Фоли-Бержер» и имела многое из того, о чем мы не могли даже мечтать. Жила в Париже на улице Ла Файет в просторной квартире, а приезжая к нам в гости, привозила масло, колбасу и шоколад.
Кто же знал, что уже через пару дней после моего приезда в Париж власти арестуют и вывезут в лагеря всех евреев, даже грудных детей?! Никто и представить себе ничего подобного не мог.
Вот так, совершенно случайно, я получила другое имя, другую семью и другую жизнь.
После того, как моя настоящая семья погибла, Лотта постоянно жила в страхе. Она боялась моего еврейства, боялась, что немцы что-то заподозрят, что меня кто-то опознает или что я сама вдруг проболтаюсь.