Дональду было очень неприятно отказываться от своего проекта. Но все то, что он слышал в этот день, а также другие дошедшие до него слухи расхолодили его, поэтому он решил не делать никаких распоряжений насчет семенной лавки. Зайдя в лавку, Фарфрэ застал там хозяина и, считая нужным как-то объяснить прекращение переговоров, сказал, что совет отказался от своего намерения.
Хозяин, обманутый в своих ожиданиях, очень огорчился и, встретив затем Хенчарда, сразу же сообщил ему, что совет хотел купить для него лавку, но этому воспротивился Фарфрэ. Это недоразумение усилило вражду Хенчарда к шотландцу.
Когда Фарфрэ в тот вечер вернулся домой, чайник шумел на высоком выступе в полуовальном камине. Люсетта, легкая, как сильфида, побежала навстречу мужу и схватила его за руки, а Фарфрэ поцеловал ее.
– Ой! – шутливо воскликнула она, обернувшись к окну. – Смотри: шторы еще не опущены, и нас могут увидеть… какой стыд!
Когда зажгли свечи, опустили шторы и молодожены уселись за чайный стол, Люсетта заметила, что ее муж чем-то озабочен. Не спрашивая прямо, чем именно, она сочувственно всматривалась в его лицо.
– Кто сегодня заходил к нам? – спросил он рассеянно. – Кто-нибудь спрашивал меня?
– Нет, – ответила Люсетта. – А что случилось, Дональд?
– Да так… ничего особенного, – ответил он уныло.
– Ну и не обращай внимания. Ты это преодолеешь. Шотландцам всегда везет.
– Нет… не всегда! – хмуро возразил он, покачивая головой и не отрывая глаз от хлебной крошки на столе. – Я знаю многих, кому не повезло! Сэнди Макферлейн поехал в Америку искать счастья и утонул; Арчибальд Лейт был убит! А несчастные Уилли Данблиз и Мэйтланд Макфриз… те пошли по плохой дорожке и кончили так, как всегда кончают люди в подобных случаях!
– Но… глупенький… я же говорила вообще! Ты всегда понимаешь все буквально. А теперь, после чая, спой-ка мне ту смешную песенку про туфельки на высоких каблучках с серебряными висюльками на шнурках… и про сорок одного поклонника.
– Нет, нет! Сегодня мне не до пения! Все дело в Хенчарде – он меня ненавидит, и я при всем желании не могу быть ему другом. Я бы понял, если бы он мне немножко завидовал, но не вижу никаких оснований для такой сильной неприязни. Ну, а ты, Люсетта, понимаешь, в чем тут дело? Все это больше похоже на старомодное соперничество в любви, чем на торговую конкуренцию.
Люсетта слегка побледнела.
– Я тоже не понимаю, – сказала она.
– Я даю ему работу… не могу отказать ему в этом. Но нельзя же закрывать глаза на то, что от человека с такими страстями можно всего ожидать!
– А что ты слышал… Дональд, милый? – спросила Люсетта в испуге. Она чуть было не сказала: «Что-нибудь про меня?» – но удержалась. Однако она не могла скрыть своего волнения, и глаза ее наполнились слезами.
– Нет, нет… это не так важно, как тебе кажется, – проговорил Фарфрэ, стараясь ее успокоить, хоть и не знал, как знала она, что это действительно важно.
– Хотелось бы мне, чтобы ты решился на то, о чем мы в свое время говорили, – печально промолвила Люсетта. – Бросил бы ты дела, и мы бы уехали отсюда. Денег у нас достаточно, так зачем нам здесь оставаться?
Фарфрэ, видимо, был склонен серьезно обсуждать эту тему, и они говорили об этом, пока им не доложили, что пришел гость. Вошел их сосед, член городского совета Ватт.
– Вы слышали: бедный доктор Чокфилд скончался! Да… сегодня, в пять часов дня, – сказал мистер Ватт.
Чокфилд был тем членом городского совета, который вступил на пост мэра в прошлом ноябре.
Фарфрэ выразил сожаление, а мистер Ватт продолжал:
– Ну, что поделаешь… ведь он уже несколько дней был при смерти, а его семья хорошо обеспечена, значит, нам остается только принять это к сведению. А зашел я к вам, чтобы задать вам один вопрос, совершенно частным образом. Если я назову вашу кандидатуру в его преемники и не встречу сильной оппозиции, вы согласитесь занять этот пост?
– Но другие лица ближе на очереди, нежели я; к тому же я слишком молод, и люди могут сказать, что я карьерист! – проговорил Фарфрэ, помолчав.
– Вовсе нет. Я говорю не только от своего имени – вашу кандидатуру называло несколько человек. Вы не откажетесь?
– Мы собирались уехать отсюда, – вмешалась в разговор Люсетта, бросив тревожный взгляд на Фарфрэ.
– Это только так, фантазии, – негромко проговорил Фарфрэ. – Я не откажусь, если этого хочет значительное большинство совета.
– Прекрасно, в таком случае считайте себя избранным. У нас и так уже было слишком много мэров-стариков.
Когда он ушел, Фарфрэ промолвил задумчиво:
– Вот видишь, как нами распоряжаются высшие силы! Мы собираемся делать одно, а делаем другое. Если меня хотят выбрать в мэры, я останусь, а Хенчард пусть бесится, сколько его душе угодно.
С этого вечера Люсетта потеряла спокойствие духа. Не будь она такой опрометчивой, она не поступила бы так, как поступила, случайно встретив Хенчарда дня два-три спустя. Правда, они встретились в рыночной толчее, а в такой обстановке вряд ли кто стал бы обращать внимание на их разговор.
– Майкл, – начала она, – я снова прошу вас, как просила несколько месяцев назад, вернуть мне все мои письма и бумаги, которые у вас остались… если только вы их не уничтожили! Вы должны понять, как важно предать забвению весь тот период на Джерси в интересах всех нас.
– Вот это мне нравится! Я запаковал каждый клочок бумаги, исписанный вами, чтобы отдать вам все у почтовой кареты… но не пришли-то вы!
Она объяснила, что смерть тетки помешала ей выехать в тот день.
– А куда вы девали пакет? – спросила она.
Этого он не может сказать… постарается припомнить. Когда она ушла, он вспомнил, что оставил целую кучу ненужных бумаг в своем сейфе, вделанном в стену его прежнего дома, теперь принадлежащего Фарфрэ. Возможно, что ее письма остались там вместе с другими бумагами.
Лицо Хенчарда исказилось кривой усмешкой. Интересно, открывали уже этот сейф или нет?
В тот самый вечер в Кэстербридже громко зазвонили в колокола, и город наполнился звуками волынок и медных, деревянных и струнных ансамблей, причем ударные инструменты гремели с отчаянной щедростью. Фарфрэ стал мэром – двести которым-то по счету в длинной веренице мэров, составляющих выборную династию, что восходит к временам Карла I, и за прекрасной Люсеттой ухаживал весь город… Да вот только этот червь в бутоне – этот Хенчард… что он мог бы сказать?
А Хенчарду, уже разъяренному ложными слухами о том, что Фарфрэ противился приобретению для него семенной лавочки, теперь преподнесли новость о результатах муниципальных выборов, результатов беспрецедентных (ибо Фарфрэ был человек еще молодой и к тому же шотландец), а потому возбуждавших исключительный интерес. Колокольный звон и музыка, громкая, как труба Тамерлана, невыразимо уязвляли поверженного Хенчарда, и ему казалось, что теперь он вытеснен окончательно.
На следующее утро он, как всегда, отправился на зерновой склад, а около одиннадцати часов Дональд вошел во двор через зеленую калитку, ничем не напоминая человека, отмеченного почетным избранием. Выборы подчеркнули, что он и Хенчард переменились местами теперь уже во всех отношениях, и скромный молодой человек, видимо, чувствовал себя немного неловко; но Хенчард сделал вид, будто все это ничуть его не задело, и Фарфрэ сразу же оцепил по достоинству его поведение.
– Позвольте спросить вас, – начал Хенчард, – насчет одного пакета, который я, должно быть, оставил в бывшем своем сейфе в столовой.
Он подробно описал пакет.
– Если оставили, значит, он и теперь там, – сказал Фарфрэ. – Я еще ни разу не открывал сейфа, потому что сам храню свои бумаги в банке – так спокойнее спится.
– Пакет не особенно нужен… мне, – продолжал Хенчард, – но я все-таки зайду за ним сегодня вечером, если вы ничего не имеете против.
Было уже очень поздно, когда он отправился к Дональду. Он подкрепился грогом – что теперь вошло у него в привычку – и, подходя к дому, сардонически усмехнулся, словно предвкушая некое жестокое удовольствие. Что бы он ни чувствовал, но чувства его еще больше обострились, когда он вошел в этот дом, где еще ни разу не был с тех нор, как перестал владеть им. Дребезжание дверного колокольчика показалось ему голосом знакомого слуги, которого подкупили, чтобы он не впускал в дом бывшего хозяина, а движение открывавшихся дверей возрождало к жизни умершие дни.