— Змея, — сказал Коля, осмотрев руку. — Или сколопендра. На выпей таблетку и ложись в кровать. Станет хуже, отвезем в санчасть.
— БТР сломался, — сказал Сорока.
— А я танк из части пригоню, — строго посмотрел на него Коля. — Главное, чтоб к утру не помер.
К утру я не помер, но рука еще несколько дней болела. Меня освободили от марш-броска на танках, о чем я сильно жалел. Из-за проклятой сколопендры я так и не покатался на танке.
«И как это мы в этом лагере выжили? — думал я, прислушиваясь к жужжанию пуль. — Поневоле согласишься, что все в Божьей воле».
Стреляли из Белого дома. А может, как раз по нему. Россия совершала очередной исторический кульбит, и меня никто не спрашивал, хочу я этого или нет.
— Да, придется идти на службу, — сказал я вслух.
Я шел по улице Воровского к Центральному дому литераторов. Куда еще податься безработному писателю в смутную годину?
Но и дом был закрыт. Работали только те, кто штурмовал Белый дом и в нем сидел.
Я направил стопы в сторону редакции «Московского вестника». «Уж эти не станут прятаться», — рассуждал я.
И оказался прав. В редакции, как всегда, выпивали. Во главе стола восседал главный редактор «Московского вестника» Владимир Иванович Уткин. Рядом с ним сидели Костя Коледин и Толя Афанасьев. Они были авторы журнала и могли на равных с главным располагаться за столом. Сотрудники журнала с озабоченным видом сновали по кабинету, изредка присаживаясь, чтоб пропустить рюмку.
В углу на кресле дремал Володя Бацалёв.
Я на правах автора тоже сел за стол. Мне тут же налили рюмку.
В кабинет вошла Нина Бурятина, секретарь бюро прозаиков.
— Владимир Иванович, я больше так не могу! — сказала она, прикуривая сигарету от бычка из пепельницы.
— Что такое? — покосился он на нее.
— Вчера забирала Бацалёва из обезьянника, а он там с дитём!
— С каким дитём? — после паузы спросил Уткин.
— Со своим! Попал в вытрезвитель с ребенком, который еще ходить не может.
— А где он взял ребенка?
Мы все посмотрели на Бацалёва. Спящий, он походил на ангела, уставшего от земной маеты.
— Дома, — помахала рукой, разгоняя дым, Нина. — Решил, что с ребенком его в пьяном виде не заберут, а они забрали. И мне звонят: «Приходите за своим писателем».
— И что? — оживился Афанасьев. Обычно у него был сонный вид, но эта история его заинтриговала.
— Ничего, — пожала плечами Нина. — Прихожу, а он сидит за решеткой с дитём на руках. У того глазёнки как плошки, он ведь еще не говорит. Без слез смотреть невозможно. А менты смеются. Опять, говорят, твои учудили. Я уже устала их из обезьянника вытаскивать.
— Это который обезьянник? На Беговой? — спросил Коледин.
Он был спец по обезьянникам, побывал почти во всех в центре Москвы.
— Наш, на Баррикадной. На Беговую я не поехала бы, — снова помахала рукой Нина. — Владимир Иванович, может, открыть форточку? Дышать нечем.
Уткин пожал плечами.
— Так что все-таки было дальше? — спросил Афанасьев.
— Отпустили, — скорчила гримасу Нина. — Мне они всех отдают, хоть с дитём, хоть без. Вчера выхожу из ЦДЛ с вээлкашниками, а они стоять не могут…
Нина осеклась.
За столом загалдели, снова переключившись на тех, кто сидел в Белом доме. Отпущенный из обезьянника Бацалёв публику интересовал гораздо меньше, чем Хасбулатов.
Я поманил Нину, чтобы она села рядом со мной. Поскольку я тоже учился на Высших литературных курсах, мне была небезразлична судьба их слушателей.
— Что за вээлкашники? — спросил я ее на ухо.
— Один поэт, второй прозаик, — тоже на ухо ответила мне Нина. — Вывела их из буфета, а они лыка не вяжут. Поставлю одного, второй по стенке сползает. Ставлю этого — второй падает. И помочь некому. Остановила частника, засунула обоих в машину, дала водиле трояк и отправила на Добролюбова. До сих пор руки болят, словно бревна грузила.
— Они и есть бревна, — кивнул я. — На ВЛК культурно пьющих почти не бывает.
— Да, я помню вашего монгола, — согласилась Нина. — Как его звали?
— Пурэвсурэн, — сказал я.
Мне было приятно, что я вот так сразу смог выговорить это имя.
— А также Есдаулет и Токтагул, — добавил я.
— Кто-кто?! — изумилась Нина.
— Тоже однокурсники, — не стал я вдаваться в подробности.
— Давай лучше выпьем, — сказала Нина.
Мы выпили.
— А тебя я все равно читать не могу, — проговорила она, отдышавшись.