Я проплыл метров сто и выбрался на берег. Удивляло, что многие женщины, в том числе молодые, купались в длинных прозрачных рубашках, которые мало что скрывали. «А здесь не совсем светская республика», — подумал я.
— Вон та хорошая, — кивнул в сторону компании молодых особ, расположившихся рядом с нами, Магомед. — Персик!
Я не стал уточнять, которая из них персик. Для меня все они в равной степени были красотки.
Я вытерся, обсох на горячем солнце, и мы ушли с пляжа.
— Чем занимаешься? — спросил я Магомеда.
— Ничем пока, — вздохнул он. — В плену долго сидел.
— В каком плену? — опешил я.
— В чеченском. В Махачкале командир ОМОНа был. Видишь?
Он показал мне запястье правой руки. На нем были глубокие вмятины.
— В наручниках целый год держали.
— И как… выбрался?
Я с трудом переваривал информацию. В Москве, конечно, братки постреливали друг друга, но о плене я ничего не слышал.
— Выкупили, — просто сказал Магомед. — Теперь кровников ищу.
— Кого? — не понял я.
— Тех, кто меня в плену бил, — улыбнулся Магомед. — Шесть человек. Уже осталось четыре.
Я посмотрел по сторонам. Город нежился под сентябрьским солнцем. Над шутками джигитов громко смеялись девушки. Из многочисленных ресторанчиков и кафе пахло шашлыком. Кричали чайки.
— Зайдем покушаем? — предложил Магомед.
В принципе я уже проголодался. Мы зашли в кафе под открытым небом. Магомед принес порцию шашлыка и маленькую плоскую бутылку коньяка.
— А вы? — спросил я.
— Говори «ты», — махнул рукой Магомед. — Пока с кровниками не рассчитаюсь, аппетита нет.
Я обратил внимание, что все вокруг говорили по-русски, но с сильным акцентом. Что за девочка приехала из Махачкалы в Ганцевичи, у которой был, как мне казалось, образцовый русский язык? Или он мне тогда только казался образцовым?
— В Махачкале много русских? — спросил я.
— Много, — ответил Магомед. — Всех национальностей много. Даже азербайджанцы есть.
— А чеченцы?
— Чеченцы там, — показал в сторону гор Магомед. — У нас море.
Да, море, пляж, девушки в прозрачных рубашках, магнолии, платаны и олеандры.
— А со мной почему ходишь?
— Попросили, — улыбнулся Магомед. — К Ахмеду пойдем?
— Конечно, — поднялся я.
Магомед взял со стола бутылку, завинтил пробку и положил в задний карман брюк. Мы выпили по рюмке, не больше.
— Куда идти? — бодро осведомился я.
— Туда, — показал на набережную Магомед.
Как и во многих приморских городах нашей страны, набережная в Махачкале была длинная и просторная. Идти по ней было одно удовольствие. Я обратил внимание, что на набережной почти не было самостроя, характерной приметы девяностых. Либо в Махачкале чтили советские традиции, либо здесь был хороший хозяин. А может, и то и другое.
Вдалеке я заметил одинокий столик, за которым сидел человек. Чем ближе мы к нему подходили, тем мне становилось тревожнее. В нашей стране на всех приморских набережных происходит одно и то же — люди по ним гуляют. Здесь тоже гуляли, но почти каждый из прохожих останавливался у столика и приветствовал человека, сидевшего за ним. Кто-то обнимал, кто-то хлопал по плечу. Женщины и девушки здоровались без фамильярности. Как я понял, фамильярность здесь вообще была не в чести.
«Ахмед! — наконец дошло до меня. — За столиком сидит Ахмед Цадатов и кого-то ждет».
Да, так оно и было: за столиком у моря Цадатов ждал своего редактора. Я подошел, мы обнялись, неизвестно откуда появился второй стул, и теперь за столиком сидели два человека.
— Как долетел? — спросил Ахмед.
— Хорошо.
— В гостиницу поселили?
— Да.
— Здесь немножко выпьем и поедем ко мне. Ты уже был у меня?
— Нет.
— Сейчас будешь. У меня Кугультинов, Капутикян, Марцинкявичус, Чиладзе, Драч — все были. Егор Исаев тоже был.
Я обратил внимание, что имена белорусских поэтов в этом перечне не прозвучали. Но белорусы никогда не любили куда-либо ездить, только в эмиграцию и эвакуацию.
Когда-то я работал на телевидении и знал, что такое мизансцена. Эта мизансцена была великолепна. Приморская набережная, на которую опускается нежная южная ночь. Одинокий столик у моря. Усталый патриарх, сидящий за ним. И бесчисленная череда поклонников, приветствующих патриарха.
«В Беларуси такое и присниться не могло», — подумал я.
«В Беларуси нет моря», — одернуло меня второе я, которое изредка заявляло о себе. С годами, правда, это происходило все реже.