Скоро получен был ответ из ОВИРа: «Разрешается Гайку и Аракси Чубукчянам…»
Прошло еще несколько месяцев, и принесли телеграмму. В первый момент смысл ее не дошел до нас: «Буду с туристской группой пятого сентября, встречайте…» Пошла в «Интурист» навести справки. Там мне сказали, что действительно в этот день ожидается группа из Стамбула, которая летит через Москву. Почему же Арус едет с этой группой, ведь у нее приглашение на три месяца? После пятидесяти лет разлуки — и всего на пятнадцать дней? С таким вот недоумением мы и отправились в аэропорт встречать ее. Поехали всем родом, даже с соседями из нашего старого двора по улице Амиряна, 20,— ведь оттуда и отбыла Арус в Стамбул.
Вспотевший, притомившийся самолет опустился, коснулся наконец лапами земли, пробежал немного, фыркнул и успокоился. Туристы, сойдя с трапа, группой приближались к нам.
— Где Арус? Которая? — суетятся родственники.
Я молчу, изо всех сил стараюсь собрать воедино сложившийся из рассказов, писем и фотографий образ тети Арус, отыскать ее среди идущих к нам людей. В памяти упорно встает прежняя светлолицая полная женщина с большими зеленоватыми, как у мамы, глазами. Разумеется, она постарела, но в моем представлении все равно такая.
Мне разрешают пройти за барьер, навстречу туристам. Подхожу ближе и слышу:
— Вот она, ваша племянница. С вас презент теперь, мадам Аракси…
— Где? Где? Не вижу ее. — Голос тревожный, прерывистый, и маленькая женщина в очках кидается мне навстречу…
Маленькая, в очках, с короткими прямыми волосами, с худеньким потемневшим лицом, глаза тоже темные, движения резкие, нервные — такой явилась мне тетя Арус, с той минуты мадам Аракси…
Отделив от группы, мы отвезли ее в гостиницу «Ани». Сидим в фойе в ожидании автобуса с остальными. Родственники смотрят на приезжую и переглядываются. Чувствую, что у них та же, что и у меня, смена впечатлений. Нет прежней Арус, не та, не она, какая-то другая…
Подъезжает автобус. Арус сразу же оставляет нас, присоединяется к группе. Приносят багаж. Арус вся в поисках своего чемодана.
— Тетя, пойдем к нашим, они ведь ради тебя здесь.
— Проверь, здесь ли мой кофр.
— Здесь, здесь, не тревожься.
Покончив с формальностями и взяв кофр, мы отбываем к нам домой.
Моя мать ждет ее там. Я не однажды представляла себе тысячи вариантов их встречи. Сестры расстались, когда одной было двадцать шесть, а другой двадцать лет. И вот сейчас встретятся, когда одной уже семьдесят шесть, а другой семьдесят… Как это все будет? «Гонимые, судьбой» — так придумывалось мне «заглавие» этой встречи. И вот они уже обнимаются и целуются, мать плачет, и сестра тоже, но отчего-то сердце мое не ноет от боли, которой я ожидала. Грешным делом, чувствую, что встреча в чем-то не состоялась. Нет того смятения души, той вспышки в крови, которая бы сразу соединила нас всех, размела годы и расстояния… Видимо, за пятьдесят лет изменился состав крови…
— Давайте откроем кофр, — деловито предлагает гостья и, достав ключик, подходит к чемодану, открывает его. — Это тебе, Лиа, — обращается она к моей матери, — это для Астхик, а это Варсик и ее детям, — торжественно перечисляет она, извлекая из кофра и вручая сестрам подарки с приколотой заранее бумажкой, что кому. Здесь есть и надеванные платья и галстуки, есть джемперы, связанные ею самой из старых и новых ниток. — А это тебе, Сильва, — она протягивает цветастое полотно, которому наспех придана форма юбки, — я сшила это в виде миссо, чтоб не отобрали в таможне. Говорят, отрезы запрещено привозить.
Наивная моя тетя! Она возвратилась в Армению такую, которую оставила в двадцать первом году, разутую, полуголодную, когда наивысшим счастьем считались выданные из американских тюков платьишко и банка сгущенки.
Мать, быстро оценив ситуацию, потихоньку от сестры выговаривает девчонкам-племянницам:
— Ну-ну, не очень-то воображайте! Что нос воротите, тоже мне, принцессы нашлись!.. Особенно Асмик, корчит из себя дочь министра. Что, в вашей деревне не сгодится такой жакет, да? — И, повернувшись ко мне, тихо говорит — Бедняжка, она очень сдала. Легко ли — за год потерять и мужа, и брата…
То, что тетя действительно сдала после этих потерь, лежала в больнице, еле оправилась, рассказала мне приехавшая с ней соседка ее, которая тогда ухаживала за ней и уговорила поехать в Ереван. Что же касается нашего приглашения, то, когда соответствующее учреждение заинтересовалось подробностями, куда и зачем она едет, мадам Аракси струхнула и отказалась от приглашения.
Вместе с тетей мы едем в село Джрашат Эчмиадзинского района, где уже около сорока лет живет и учительствует младшая сестра моей матери Варсик.
— Молодчина Варсик, смотри, дом какой заимела! — восклицает Арус.
Варсик, довольная, улыбается и приглашает гостей к столу.
Гляжу на этих двух сестер: обе низенькие, обе уже в летах, обе вдовы. Написала это слово и вдруг почувствовала, что оно никак не вошло в обиход, не применимо к Варсик, которая уже семнадцать лет как потеряла мужа. Варсик — женщина на редкость спокойная, несуетливая. Муж ее умер, оставив четверых детей и камни, припасенные для будущего дома… Но все-таки дом этот построили, дети выросли, окончили вузы. Конечно, родня помогла, хотя и без этого они выстояли бы, дом все равно был бы построен. Под ногами Варсик земля, твердая родная земля, вокруг люди, которые всегда помогут встать на ноги. А у Арус… Есть у нее и дом, и деньги, и сын взрослый, но на ней лежит печать одиночества, какой-то обреченности.
На краю села, километрах в двух от Аракса, покоится моя бабушка. Последние годы свои она жила в деревне у Варсик. «Бабушка, почему ты не хочешь к нам в Ереван?» — часто спрашивала я. «Сильва, дитя мое, я им здесь больше нужна, а вы уже давно на своих ногах стоите…»
На могиле бабушки мы поставили надгробье — хачкар — из черного туфа, с орнаментом и надписью. И вот сегодня впервые все четыре сестры вместе с детьми, внуками и правнуками пришли к ее могиле.
Постояли, разожгли огонек, и каждый бросил туда ладан, как положено это у нас в память усопшего. Помолчали.
В нашем роду не принято плакать на людях, причитать, хотя много горького накопилось за годы. И тетя Арус не плакала. Энергично поправила очки в черной оправе на носу, твердо, мне даже показалось безучастно, прочитала строки, высеченные на камне.
И зачем, зачем только моя ванская бабушка отправила свою дочь тогда в Стамбул?.. Осталась бы дома, жила с нами, как и моя мать, работала бы на ткацкой фабрике, а по вечерам бегала на рабфак, вышла бы замуж за здешнего парня, обзавелась кучей детей. Пусть, как и мы, получала бы хлеб по карточкам, росла, мечтая о новом ситцевом платье, пусть в годы войны простаивала бы с нами в очередях и ездила в деревни, оставшиеся без мужчин, собирать смерзшийся под снегом хлопок. Только бы жила рядом, возле нас, с матерью, с Варсик, с Астхик, изо дня в день, из года в год старилась бы на глазах, чтобы мы постепенно привыкали к ее увядающему лицу, к тускнеющим глазам, к очкам…
Близился день разлуки. Мы хотели, чтобы она еще погостила у нас, но тетя отказалась: боялась оторваться от группы. Я собиралась послать ее сыну Хорену подарок— хорошие часы, фотоаппарат «Киев».
— Не надо, не делай этого! Хватит с него того, что имеет, не заслужил… — внезапно сорвалась Арус и тут же смолкла.
Кто знает, кроме утраты мужа и брата, какие еще беды обрушились на нее, какие обиды хранила она в душе своей, обиды, о которых в суете своего двухнедельного пребывания не успела или не захотела рассказать… И уехала, так и не поведав о своей пятидесятилетней жизни вдалеке, не стерев белых пятен в ее редких пугливых письмах, не посидев час-другой наедине с сестрами, не открыв им своего сердца и даже не оставив после себя боль разлуки.
Уехала, возвратилась обратно к себе моя тетя Арус — нет, моя тетя Аракси, суетливая, маленькая, с короткими прямыми волосами, сухоньким, потемневшим лицом и темными глазами в очках. Пишу эти строки и ощущаю, что именно от всего этого, от невольной отчужденности, в которой не повинны ни она, ни мы, от нашего несостоявшегося сближения, во мне все больше и больше жалости к ней. И, оказывается, она дороже и ближе мне, чем та светлолицая, полноватая, с большими зеленоватыми, как у мамы, глазами тетя Арус.