— Если бы мог, озеленил бы все эти голые горы, — старик смотрит вдаль, — жалко, опоздал я… Однако во дворе обсерватории посадил восемьдесят пять деревьев — в память восьмидесяти пяти погибших из нашего рода в те страшные годы.
— Посадил деревья — это еще ничего, — озабоченно говорит невестка, — всю нашу ереванскую квартиру сам отремонтировал — покрасил стены, окна…
— Тут молодые люди с ленцой, — сетует старик. — Есть и такие родители, что стучатся в тысячи дверей, мечтая освободить сыновей от военной службы. В свое время в Харберде тамошние власти не брали армян в солдаты, чтобы те не научились воевать. Но что это за народ, спрашивается, если не умеет держать в руках оружие, защищать себя?
Начиная с этой бюраканской встречи, мы стали друзьями. Вот и сегодня Вагэ и Лилиана наши дорогие гости и сотрапезники. Лилиана уже заведует отделением. Когда в коридоре появляется ее грузная фигура, сестры и санитарки мечутся в смятении — как бы строгий Лилианин глаз не заметил какого-нибудь огреха. За эти годы она полностью «армянизировалась». Любит наших поэтов, бывает, соберет врачей, читает им наизусть стихи и как следует стыдит тех, кто не знает поэзии.
— Что за несуразный концерт был на пятидесятилетии Паруйра Севака, — еще не садясь за стол, сетует Лилиана, — почти не читали ничего из «Несмолкающей колокольни», стыдно прямо…
Мама моя заводит речь об Армене и Ара, которые после окончания университета должны работать вместе с отцом там же, в Бюракане, образуя свою, осканяновскую «астродинастию».
— Почему не привели детей?
— Какие дети?! Армен уже в армии, в Прибалтике. Окончил физический факультет и пошел, — отвечает Вагэ.
— В армию? — удивляюсь я и хочу сказать: «Ведь собирался в аспирантуру», но замолкаю, вспомнив слога деда.
Уловив сомнение в моем голосе, Вагэ объясняет с чуть заметным вызовом:
— Выполнит свой долг и вернется, аспирантура никуда от него не денется. Ну, рассказывай, как там Америка.
— Да, да, расскажите! — закричали гости.
— Какие она у вас вызвала эмоции? — спрашивает одна из дам.
— А нет ли армянского слова, соответствующего «эмоции»? — тут же одергивает ее Вагэ, в своей постоянной роли хранителя чистоты языка.
— Есть, почему же? Но в этот момент…
— Не в этот момент, а в эту минуту…
Гостья окончательно сражена, а Вагэ продолжает:
— В Америке и я бывал — не то, не то… Особенно Фресно. Как ты выдержала среди этих армян четыре месяца?
— Что означает среди «этих»? Ты ведь, кажется, тоже из «этих».
— Если бы я был из них, не приехал бы сюда… Я признаю одно — армянин должен жить в Армении, слово и дело человека должны быть едины… А их слезоточивая тоска по Армении — пустая трепотня.
— Ты не прав, Вагэ. Есть тысячи обстоятельств… Нельзя так категорично: оторвал и бросил.
— А я так считаю. Мы таковы! — отрубил Вагэ.
Проводив гостей, продолжаю думать о словах Вагэ, о его семье. Отец, сын, невестка, внуки — будто отлиты все из одного сплава. «Мы таковы…» Да, таковы и такими рождены, наверное. Жизнь то и дело сталкивает человека со всяческими сложностями, кидает в такой водоворот, что трудно бывает выплыть, сохранить равновесие, не сдаться, не измельчать, не изменить себе. Особенно когда меняется привычный уклад, когда надо войти в новое русло и поплыть по нему. Не думаю, что жизнь расстилалась перед Вагэ ковровой дорожкой. Не уверена, что после приезда из Белграда так уж все было по нему.
«Нам говорили, что мы безумцы, что просто помешаны на Армении…» Я много встречала таких «помешанных» и за границей, и уже здесь, у нас. Нередко именно они, эти «безумцы», при первом же несоответствии розовым представлениям, почерпнутым из «далекого далека», быстро опускают руки, а экзальтация, претерпев некие испытания, тут же переходит в свою противоположность. Иное «безумство» у Вагэ и его семьи. Зеленые веточки мечты пошли в рост от крепких корней, против них бессильны и град, и порывы ветра, они не сломают их. Значит, дереву нужен прочный грунт. Земная, реальная почва.
«Мы таковы…» А что же делать другим, если они не «таковы», если их воли и душевных сил хватает только на то, чтобы прожить свою простую, обыкновенную человеческую жизнь? Если волны, каждая с океан, метнули их на совершенно другое судно и совершенно другой компас привел их к другим берегам? Что делать с ними. Поставить на них крест? Нет, Вагэ, нет, тут ты неправ. Мы должны трезво взглянуть в глаза правде. И если караваны еще в пути, если далеко еще от родной земли, надо сделать все, чтобы не затерялись они где-то в чужих песках, чтобы всюду, куда ни держали путь, расстилалось над ними розовое зарево Еревана, нерукотворная кровля Армении.
11 марта, Егвард
С детства он ревел, грохотал в Ереване, в моей маленькой комнатке на улице Амиряна, уносил с собой на своих бурлящих, пенящихся крыльях, и назывался он — водопад Ниагара. Помню, когда я только-только начала рифмовать, еще не войдя в воду, искала броду, то есть подбирала себе псевдоним, какие только заморские имена я не заносила в свою синюю школьную тетрадку: Сьерра-Невада, Сьерра-Мадре, Амазонка и даже Ниагара. И хотя после всех рьяных поисков имя и фамилия мои остались такими, какими и были, Ниагара всю жизнь сопутствовала мне. В особенности когда ее далекий чужеземный облик так опоэтизировал в своем прекрасном стихотворении Ованес Шираз:
Ниагара! Ты рвешься к желанной свободе.
Воплощение гнева в бессмертной природе[5].
И вот я стою перед этой лавиной воды. Воистину прекрасно, но не то, что я представляла. Вместо дикого, ухабистого, вздыбившегося в вышину, как из кратера вулкана, а затем низвергнувшегося вниз стремительного потока — передо мной кажущееся не таким уж высоким гладкое полукружье скатывающейся вниз воды. Я смотрю на него не снизу вверх, как, мне казалось, это должно быть, а сверху вниз, словно с галерки. Но это только первые минуты свидания, когда реальность и воображение противостоят друг другу.
Очень скоро моя Ниагара уступает место Ниагаре, принадлежащей миру, и на фотопленке моих глаз фиксируется новая, которую вокруг называют Ниагара-Фолс — водопад Ниагара. Эта новая небольшим островком разделена на две части — американскую и канадскую. Американская — напротив меня, падает отвесно с ровного, словно отсеченного края, свешивается многометровым белым полотном. А канадская — справа. Почти с геометрической точностью очерченный гигантским циркулем полукруг, с которого шестиметровой толщей медленно, величаво обрушивается многоэтажная пучина воды, обрушивается в бездну с такой силой, что внизу от этой мощи падения поднимается белая пена, клокочет и заполняет весь гигантский котел. Из громокипящей низины до нас, стоящих высоко над нею за ажурной металлической изгородью, долетают холодные брызги, будто святой водой кропит Ниагара пришедших взглянуть на ее чудо паломников двадцатого века.
А паломники и впрямь ультрасовременные. Выскакивают, как из аквариума, из длиннющих, почти сплошь застекленных автобусов, из тысячецветных легковушек всех фирм мира и спешат к отелям и ресторанам, а то и прямо к водопаду.
Подобно водам Ниагары, чист и сверкающ и сам город Ниагара-Фолс. Каждый метр земли ухожен и приглажен, словно после косметической маски. На берегу реки, давшей имя водопаду, возвышаются две башни, две разновидности бетонных колонн, завершенных какими-то сооружениями, похожими на шляпки грибов. «Гриб» имеет несколько этажей, внутри гостиница, ресторан, кафе, зрительные залы. С каждого этажа открывается вид на оба водопада, будто с самолета.
Мой номер в гостинице «Шератон» был на десятом этаже, и балкон его, как наблюдательная точка, нацелен прямо на это чудо мира. Но конечный мой пункт в тот день не Ниагара. Я не знала раньше, что в десяти — пятнадцати километрах отсюда в маленьком городке Сен-Катрин живут впервые ступившие на землю Канады армяне, которые еще в начале века покинули свой малоземельный, полуголодный край Гехн и приехали на заработки на металлургические заводы города Гамильтон. Не знала, что в 1912 году в этом Сен-Катрине они построили первую в Канаде армянскую церковь, которая стоит и поныне и относится к Эчмиадзинской епархии.