В рассказе Сиран и юмор, и какое-то удовлетворение. Она смеется над тетушкой и тем не менее довольна, что обнаружился в мире человек, считающий Ереван лучшим городом, чем Нью-Йорк. А тетка, старая уже женщина с суховатым, решительным лицом, без всяких там околичностей на чистом гехинском диалекте подтверждает:
— Да, и не отрекаюсь от своих слов… Ты еще ребенок, не понимаешь… Один камень Еревана не сменяю на твой Нью-Йорк…
Нвард, певица, по-армянски говорит еще хуже. Но всем существом своим участвует в беседе, сгорая от желания высказать то, что у нее на сердце. Именно так и пела она на вечере песню композитора Эдгара Ованесяна «Эребуни-Ереван». А сейчас взяла бумагу, карандаш и хочет записать новую песню о Ереване. Я диктую, она пишет английскими буквами, потом, как ребенок, складывает слоги, с трудом соединяет их. Сопротивляющиеся слоги постепенно сдаются, смягчаются, становятся словами, стихами, строфами… Нвард ликует, песня раскачивается, клонится то в одну, то в другую сторону, делает первый уверенный шаг.
Поем мы все — Нвард, Сиран, ее тетя, Анаит и я. Поем в Сен-Катрине, в доме, где живет большая тото. Черный огонь в глазах Нвард вдруг задымился, голос повлажнел. Поет все громче, с каким-то даже вызовом. Откуда она взялась там, в своем Колде? Как выросла такая, на первый взгляд, совсем ереванская, ни в чем не отличимая от ее темноглазых, гладковолосых тамошних сверстниц? Ни в чем, кроме речи. Отступницы речи.
На дворе ясная, прозрачная ночь. Уснули дома, оставив у дверей сторожа — электрическую лампочку. Близко, очень близко, вижу длинную полосу воды, она блестит под луной. Это канал, один из тех, которые соединяют систему Великих озер Америки, связывают Канаду с Соединенными Штатами. Мы прощаемся, чтобы отправиться каждый к себе домой. Алексаняны остаются в Сен-Катрине, кто-то едет в Торонто, Нвард и Сиран — в Колд, кто-то — в Нью-Йорк, и я, только я, — в Ереван…
По каналу проходит пароход. Плавно, медленно, сияя оконцами кают. Машина доставляет меня в мой сегодняшний однодневный дом — гостиницу «Шератон». Рог луны, подобно кривому ножу, прорезает ночную тьму. Я молчу, вся еще в плотном окружении сегодняшних встреч. И лишь постепенно нарастающий рев воды вдруг напоминает, что недалеко Ниагара.
Рев чем ближе, тем оглушительнее. Ночь укрыла дневную Ниагару. Осталось только разрывающее мрак белое рычание. Это она. Я вижу теперь — это она, Ниагара моей юности. Бунтующая, яростная, освободившаяся от тысячеглазой туристской назойливости, от поденной обязанности быть диковинным зрелищем. Мы только вдвоем с нею, как тогда, в той моей комнатке на улице Амнрянэ.
Ниагара! Ты рвешься к желанной свободе.
Воплощение гнева в бессмертной природе.
Как обвал, устремившись дорогой крутою,
Ты навеки поссорилась с высотою.
Пусть и рев, и стремленья твои бесполезны,
Все равно не заполнишь ты каменной бездны,
Но грозу твоей страсти и пены кипенье
Я в груди ощущаю в часы вдохновенья.
14 марта, Егвард
Сен-Катрин, как было уже сказано, та первая пристань в Канаде, к которой причалили первые переселенцы из Западной Армении. Эта маленькая община, как бы микромодель всей канадской и даже американской колонии. Тут и история возникновения, и первая церквушка, и всяческие междоусобицы, перекочевавшие следом за океан, и старики, уходящие из жизни, и вместе с ними уходящий армянский язык, и пробивающиеся из-под льдов отчуждения зелененькие ростки интереса к своему изначалию, изо дня в день растущая тяга к далекой родине.
В отличие от Сен-Катрина, в других городах Канады армянских общин не было. Жили просто отдельными семьями. После первой мировой войны привезенные сюда сто двадцать сирот с острова Корфу не изменили общий облик колонии.
Изменился он лишь в последние пятнадцать — двадцать лет, когда началась эмиграция в Канаду из Стамбула, стран Ближнего Востока, из Греции и Румынии. Ныне численность колонии примерно 35–40 тысяч человек, рассеянных по всему неоглядному краю. Но главные центры скопления — Монреаль и Торонто.
Со Старого Света сюда доплыли и старые партийные распри, и всевозможные общества и союзы, которые в конечном счете сконцентрировались вокруг двух основных направлений, двух центров. Один из них — дашнакская националистическая партия, другой — прогрессивные силы, где существенную роль играют рамкавары — партия демократического толка. Крепнущая день ото дня связь с Советской Арменией способствует оживлению национальной жизни колонии, сохранению родной культуры. Издаются газеты, журналы, открываются школы, в бюджете которых, правда, символически, присутствует и доля местных муниципалитетов.
Надо сказать, что отношение Канады к переселенцам свидетельство не только ее расположенности. Бескрайние, далеко не освоенные, здешние земли все еще требуют приложения человеческих рук. Поэтому иммиграция поощряется здесь с давних пор. Создаются благоприятные условия, чтобы привлечь в страну трудовые ресурсы.
Прежде чем получить канадское гражданство, приезжий проходит пятилетнюю «стажировку» — он должен вести себя «образцово», не нарушать законы, не выезжать в это время из страны, а под конец сдать нечто вроде экзамена по истории, географии и законодательству Канады. С этой целью при стамбульском землячестве в Монреале с помощью вновь прибывших армян организованы уроки французского языка и специальный курс, где первый пункт программы озаглавлен «Наша страна — Канада», а последний — «Как стать канадцем». Бедняги соплеменники мои, колесящие по миру, сколько еще стран должны вы назвать «нашей страной» и сколько норм поведения, нравов и законов должны вызубрить, чтобы получить балл на право гражданства?
В Монреале широкую деятельность развернул мой знакомый еще по Бейруту, филолог Гезорк Айгуни. Он читал курс по армяноведению, в стамбульском землячестве консультировал «как стать канадцем», раз в неделю проводил получасовую телепередачу на армянском и, наконец, обучал желающих армянскому языку в Квебекском университете.
Я присутствовала на одном из этих уроков.
Человек восемнадцать — двадцать, в большинстве девушки. Парней было трое: один — молодой армянин из Малатии, из глубин Турции, второй — канадский армянин, третий — канадец, преподаватель греческого языка, который возжелал выучить и армянский. Из девушек только две, можно сказать, «бескорыстно» хотели знать армянский; одна из них канадка, врач, а другая армянка. Остальные пятнадцать были невестками в армянских семьях — канадские француженки, которые после того, как их мужья полностью капитулировали перед французским шармом, решили разоружить еще своих свекров и свекрух с помощью армянского.
Не знаю как, но Геворк Айгуни на втором же уроке, где я присутствовала, скоростным методом дошел до слова «пач» — «поцелуй». Когда на доске крупными буквами он перевел «пач» на французский, наши пергидрольные невестушки хором воскликнули: «А, пачик!..» Это название самого меткого оружия из своего арсенала плутовки уже знали давно. Другое слово было «карал»— «лебедь», которое веселые школярки поспешили отождествить со знаменитым «карапетом», искренне радуясь своим лингвистическим способностям.
Как ни старается община, все же пришельцам на эту землю нелегко адаптироваться. Эгоистические нравы частнособственнического общества, атмосфера тотальной конкуренции особенно ощутимы для тех, кто должен сразу включаться в бег, где все подчинено жесткой логике: отстанешь — затопчут.
В Торонто я побывала в армянской церкви. Она находится на одной из самых тихих улочек огромного шумного города, в бельэтаже большого дома, где внизу, на первом этаже, клуб общины. Зажатая среди других зданий, эта церковь, белая, многооконная, так не походила на привычные, строгие наши храмы, чернокаменные, одиноко возносящиеся среди пустынности гор.
Но знакомая до боли вязь древних букв тут же приблизила меня к белизне этих стен, к широким просветам окон, к людям, сидящим в ряд на длинных скамьях. Над сводами алтаря была начертана знакомая строка: «Боже, храни армян».