Поработав локтями, он нашел себе идеальное местечко. Но зрелище, которое ему предстояло увидеть, превзошло самые смелые его ожидания. Появилась Мэрилин — в белой весенней юбке, несмотря на жуткий холод. Рядом с ней шел актер Том Юэлл, но на него никто не смотрел. Режиссер Билли Уайлдер раздал указания, Цимбел щелкнул первый кадр и прокрутил пленку. И тут вдруг заработал вентилятор и на манхэттенском асфальте расцвел вызывающе прекрасный цветок. Да, Карджер, наверное, всю жизнь потом локти себе кусал, что именно в тот вечер его повлекло к домашнему уюту. То, что они увидели, было вызывающе прекрасно. Под потоками гонимого вентилятором воздуха юбка звезды вздулась наподобие волшебного парашюта. Замелькали вспышки фотокамер. С каждым дуновением ветра актриса заливисто хохотала, демонстрируя обалдевшим фотографам свои трусики цвета слоновой кости. Восхитительно грациозная, она одним своим взглядом усмиряла мигающего монстра — нескольких десятков пялившихся на нее фотографов. Закрываясь и раскрываясь, она играла своей юбкой словно мулетой перед носом разъяренного быка. «Юбка взлетала все выше, — вспоминает Джордж Цимбел. — Мы глазам своим не верили. Из толпы неслись крики: «Еще!» Не забывайте: дело было в пятьдесят четвертом году!» Цимбел ненадолго отвлекся от созерцания трепета легкой ткани — перевести дух, а заодно перезарядить пленку. И в этот миг прямо напротив себя заметил Эда Файнгерша, который спокойненько устроился на коленках прямо под софитом. И не раздумывая щелкнул камерой.
С тех пор прошло больше пятидесяти лет. И вот я у Джорджа в гостях, в его студии в Монреале. Лето только началось, и Квебек мокнет под холодным дождем. «Кофе будете?» У него все та же улыбка двадцатилетнего парня. На своем веку я встречал многих фотографов и хорошо знаю, что глазные мышцы — орган, требующий постоянной тренировки. Во взгляде Джорджа сквозит особая острота, свойственная людям, всю жизнь смотревшим на мир сквозь прицел видоискателя. Между тем его жизненный путь никак не назовешь типичным. В начале 1970-х, поняв, что больше не в состоянии терпеть тошнотворную атмосферу правления Никсона, возмущенный войной во Вьетнаме, он покинул Нью-Йорк и перебрался в Канаду, где купил ферму. Лет десять занимался разведением кур и свиней, после чего вернулся в город и поселился в богемном квартале. Вечный фрилансер, считающий фотографию «демократическим искусством», он выставляется в самых престижных галереях и продает свои работы через аукцион «Кристи». Забитые книгами полки, коробки с негативами — немые свидетельства жизни, проведенной в непосредственной близости от выдающихся лиц и событий. Рядом с кабинетом примостилась оборудованная на старый лад лаборатория: кюветы, красная лампочка, ни с чем не сравнимый стойкий кисловатый запах... Джордж до сих пор работает «вручную», хотя почти все его творчество хранится в заархивированном виде на жестком диске. Я видел его фоторепортажи из Нового Орлеана, видел его стриптизерш и джазменов, но понятия не имел, что он — один из тех редких людей, кто еще помнит Эдди Файнгерша. «Все утро сегодня на вас трудился. Вам с сахаром?» Он протянул мне чашку и малоизвестную фотографию Мэрилин на вентиляционной решетке, сделанную им в 1954 году. Звезда запечатлена в профиль, чуть наклонившись вперед, она весело смеется оттого, что ветер вздувает ее юбку. Джордж указал мне на едва различимую фигуру в глубине снимка — мужчина, стоящий на коленях под софитом. Лица не видно — его закрывает камера «Никон». «Это он, Эдди Файнгерш. Обратите внимание на его руки, — тихо говорит Джордж. — У него были потрясающие руки. Никогда не забуду, как он держал аппарат, — с нежностью, с какой-то грацией, что ли. Как будто играл на музыкальном инструменте».
В тот день Эдди впервые снимал Мэрилин. Он — на тротуаре. Она — в облаках. Все фотографии пропали. Если бы они нашлись, у нас был бы кадр, снятый с противоположной точки: Джордж Цимбел в тени Монро. На фото Цимбела — редчайший случай — Мэрилин и Эд запечатлены вместе. Еще один подобный снимок несколькими месяцами позже сделает сам Эдди, поймав свое отражение в зеркале примерочной.
Из принтера медленно выползает еще одна картинка: лицо человека, сидящего в кругу друзей и не подозревающего о том, что его снимают, — миг, украденный у вечности. Фотография не датирована. Джордж полагает, что дело было в начале 1950-х: «Мы — компания фоторепортеров — решили провести вечерок за покером. Вдруг слышим рев пожарных сирен. В ту же секунду все побросали карты, схватили свои аппараты — и бегом на улицу». Джордж и Эдди, как апачи, шли по следу, которым служили клубы дыма над Манхэттеном. Через несколько минут добрались до места. Горел отель «Парк-Шератон». Огонь быстро погасили. «Пожар оказался так себе, зато нащелкали хороших фотографий», — улыбается Джордж. Убедившись, что материала для завтрашней газеты достаточно, молодой репортер позволил себе сделать еще один снимок — на память — и навел объектив на Эдди, стоявшего за стеклянными гостиничными дверями. За его спиной толпятся растерянные постояльцы отеля, ожидая, когда им разрешат вернуться к себе в номера. Эдди в отличном настроении. Он нарочно вертится и корчит приятелю рожи, так что в результате на пленке вместо четкого изображения появится только размытое пятно. Я всматриваюсь в фотографию. Эдвин снова от меня ускользает.
Эдвин
Напасть на его след мне удалось, отыскав на просторах автомагистрали Нью-Джерси городок под названием... Монро. Ничего гламурного, кроме имени, в нем нет и в помине. Сколько хватает глаз, повсюду ровными рядами тянутся аккуратные домики с ухоженными газонами, которые каждый вечер старательно поливают с помощью специальных установок. Огромные парковки, торговые центры. Здесь селятся пенсионеры, сбежавшие из города в это маленькое царство чистоты и безопасности. «Зачем мы только сюда переехали? Я — жительница Нью-Йорка и всегда ею останусь!» — с бруклинским акцентом, превращающим каждое предложение в восклицательное, говорит Элейн. Невысокого росточка, подвижная, смешливая, Элейн Гринберг (урожденная Файнгерш) — единственная из своего поколения, кто хорошо помнит родственника. «Не скрою, Файнгерши всегда считали его чудиком. Но мне он ужасно нравился. Я им всегда твердила: оставьте его в покое, пусть делает что хочет и живет как хочет. На семейных сборищах он был редким гостем. Поэтому я так обрадовалась, когда он согласился прийти ко мне на обед. Жалко, мы с ним ближе не познакомились. Постойте, у меня где-то должна быть карточка...»
Элейн протягивает мне послевоенный снимок. В отдельном кабинете отеля празднуют семейное торжество. Фотография в тонах сепии, производит странное впечатление. Десятки лиц повернуты в одну и ту же сторону и старательно смотрят в объектив. Так и кажется, что сейчас раздастся голос фотографа: «Внимание! Раз, два, три!» В то время фотоаппарат внушал людям уважение. На счет «раз» все делали глубокий вдох и расслаблялись. На счет «два» готовились: принять серьезный вид, руку сунуть под мышку, подбородок задрать повыше... На счет «три» — замереть. Каждый ощущал торжественность момента: следующий миг останется в вечности. Все разговоры смолкают, все ждут вспышки. И лишь в самом углу, внизу слева, там, где сейчас ноготь Элейн, — мужчина, повернувшийся к аппарату спиной. Отсчет фотографа он игнорирует, потому что сам занят фотографированием и все остальное его не интересует. Так что Эдвин, формально присутствуя на семейной фотографии, снова отсутствует. «Это единственное, что у меня сохранилось на память о нем. Больше мы с ним не виделись. Он всегда такой был. Если не держал в руках камеру, значит, держал стакан. Я всячески поддерживала его увлечение фотографией и уговаривала поменьше пить. Напрасный труд. Похоже, для него одно не существовало без другого». Фотография датирована 1946 годом. Эдвину двадцать один год, он только что демобилизовался. Возможно, на этом празднестве он делал один из первых своих снимков. Увлечение пришло к нему в армии и сразу его захватило. Там же, в армии, он повстречался со смертью, спутницей войны. И следующие пятнадцать лет безуспешно пытался изгнать из сердца ее призрак.