Он подумал и остановился. Самое трудное по дороге - перейти ручей по бревнышку, малявкам надо помогать, особенно девчонкам. В глубине души Олаф подозревал, что Ида и с этим неплохо справится, - оно-то и было особенно обидно.
Стоять пришлось долго, прежде чем послышались голоса ребят; Олаф подумывал даже неожиданно выскочить на них из темноты с грозным рыком, но решил, что эта шутка ему уже не по возрасту. И просто стоял на тропинке, ждал, когда они подойдут.
- Оле, это ты? - заметив его на пути, спросила Ида.
- Я, я, - Олаф не стал ломаться и хотел уже повернуться и идти дальше, но Ида вдруг снова спросила:
- А где Вик?
- Чего? - не понял Олаф.
- Вик побежал тебя догонять, он тебя что, не догнал?
- Как… побежал догонять?… - еле-еле выдавил Олаф. В голову стукнула кровь, в лицо бросился жар, а колени стали ватными, едва не подогнулись. Страх, стыд, чувство вины… - Почему? Зачем? Зачем ты его отпустила?
- Он меня не слушал. Ты же старший, а не я, - едко ответила Ида.
И, конечно, она была права. И, конечно, никто кроме Олафа не виноват - но можно было и не ерничать.
Они с полчаса бродили по болоту, звали Вика, но он не откликался. Зажгли «летучую мышь», темнота от этого стала только гуще, но Вик мог заметить огонек издалека - и Олаф задирал вверх руку с фонарем, чтобы его было видно как можно дальше. Малявки устали, у двух девчонок пришлось забрать сумки с учебниками.
Те часы Олаф и теперь вспоминал с содроганием - до сих пор не простил себе той глупости, которую сделал. А тогда… Тогда он был в полном отчаянье, обмирал от ужаса: а если Вик провалился в трясину? Это на тропе нечего бояться, но мало ли куда братишка мог забрести? Даже если не утонул, а просто промок и сидит сейчас где-нибудь под кустом и замерзает? Картинка, нарисованная воображением, доводила его едва не до слез: младший братишка (которого Олаф всегда недолюбливал, к которому ревновал, надоедливый, липучий зануда!) плачет в полной темноте, зовет его, Олафа, все тише и тише, одинокий, промокший, замерзший! Впрочем, представить Вика тонущим в трясине было еще страшней, но и эту картинку воображение Олафа не обошло стороной… И хотелось куда-нибудь бежать, спешить, спасать, исправить, непременно исправить сделанное - знать бы, куда бежать…
- Оле, надо возвращаться в Сампу, за помощью… - сказала Ида, тронув Олафа за плечо. - Мы сами его не найдем.
Она уже не ерничала, наоборот - жалела его, переживала.
- Возвращайся, если хочешь… - прорычал Олаф, отвернувшись.
- Оле, это я виновата… Я его не задержала, я не подумала, что ты так далеко.
- Не надо! - огрызнулся он. И добавил помягче: - Ты тут ни при чем. Я слышал, как он меня зовет, и не откликнулся. Понимаешь? Если бы я откликнулся, он бы меня догнал!
- Если бы я тебя не дразнила, если бы не сказала эту ерунду… - Ида разревелась вдруг так горько, что больше не могла выговорить ни слова.
Если! Если бы он прочитал эту чертову пьесу, если бы не получил единицу, если бы не обиделся на Иду (и Вика)… Как много «если»…
- Перестань реветь, - проворчал Олаф. Вот потому женщину нельзя назначить старшей: в ответственный момент она разревется - будто слезами можно решить проблему. - Возвращайтесь в Сампу. Ты сможешь перевести малышню через ручей?
Ида закивала, попыталась вытереть слезы, шмыгнула носом.
- А дорогу найдешь?
Она закивала с удвоенной силой.
- Я фонарь себе оставлю, вдруг… - он пожал плечами.
- Может, тебе лучше с нами? - Ида спросила робко, заискивающе.
Он ничего не ответил - не мог он вернуться в Сампу, не мог! Ну как? Как посмотреть маме в глаза, отцу? И потом, когда еще помощь соберется: а если не успеют?
Сколько раз им говорили не ходить через болото! Сколько раз повторяли, что держаться нужно вместе! Сколько раз предлагали делать уроки в школе и ехать домой на дрезине! Не слушали, конечно не слушали! Потому что до поры все было хорошо, ничего не случалось! Как говорил Матти: «Пока не прилетит жареная птица».
Оставшись один, Олаф начал поиски с удвоенной силой - теперь не требовалось присматривать за остальными, сумки у него забрали (включая его собственную), и появилась возможность менять руку, задирая вверх «летучую мышь». Он звал Вика не переставая, иногда ставил фонарь на мох, чтобы сложить ладони рупором, но неизменно поднимал «летучую мышь» повыше, не зная, что расходится дальше - звук или свет.